Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х. Борис Сударов
дома появились их дети.
– Что случилось, почему вы вернулись? – отец, мастеривший чтото в столовой, застыл с рубанком в руках. В его голосе и интонации были досада и отчаяние, бессилие и страх.
– Поздно, папа, – за всех ответила Рита, устало опускаясь с Лёником на диван. Она старшая, она принимала решение, ей отвечать перед отцом. – На Варшавском шоссе нас обогнали немецкие танки, идти на Рославль потеряло всякий смысл, и мы решили вернуться.
– Ай, ай, ай! – раздался голос матери из спальни. – Что же теперь будет? – Мать пыталась приподняться, но боль сковывала её движения, и она беспомощно опустилась на подушку.
– Мы не одни, – оправдывалась Рита, – Бейлины, Хенкины, Цейтлины тоже вернулись.
В это время отец вдруг увидел в окне двух немецких солдат, входящих во двор. На груди у них болтались автоматы, у одного в руках была небольшая корзинка.
– Немцы к нам идут, – испуганно сказал отец, – идите быстро все в спальню.
Дети вскочили, вышли из столовой и закрыли за собою двери.
Солдаты пошарили во дворе, заглянули в сарай, затем вошли в дом.
– Млеко, яйки! – потребовали они с порога.
Вихрин пошёл на кухню, взял с полки несколько яиц и дал их солдатам.
– Млеко!?
Молока в доме не было, и отец развёл руками.
– Юде?! – презрительно ткнул отца в живот один из солдат.
Вихрин ничего не ответил, молча смотрел на незваных гостей. Тот, что с корзиной, пошёл на кухню, глянул на полки – там ничего существенного не нашёл; открыл шкафчик, стоявший у окна, обнаружив в нём банку с вареньем, снял с банки крышку, сунул туда палец и облизал его.
– Гут, – одобрительно произнёс солдат и, закрыв банку, отправил её в свою корзинку.
Собрав нехитрый оброк, немцы ретировались. Перед уходом солдат ещё раз ткнул пальцем отца в живот, сказал «юде» и добавил:
– Пифпаф! – Затем громко засмеялся и вышел со своим напарником за дверь.
Во дворе в это время, на свою беду, гулял соседский петух. Был он большой и необыкновенно красивый, с чёрнокрасными крыльями и зелёной шеей, с огромным малиновым гребешком; перья его, словно покрытые лаком, ослепительно блестели на солнце. Его знала и любила вся улица, особенно дети. Этот голосистый трудяга каждый раз звонко извещал окрестных жителей о наступившем рассвете или предстоящей смене погоды. Он жил на воле, кормился, чем бог пошлёт, на соседских дворах и огородах и был предметом всеобщего внимания, а детвора его просто обожала. С детьми он был покладистый, и они кормили его с руки зерном или крошками хлеба, а к взрослым петух близко не подходил, при виде их он ворчал и нахохливался, был агрессивен, порой норовил и клюнуть, за что и был прозван Буяном.
И вот этот красавецпетух, на своё несчастье, попался на глаза выходящим из дома солдатам.
– Kuck mal, Helmut! Смотри, Гельмут! – сказал один из них, указывая на петуха.
– Oh,