Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х. Борис Сударов
в доме Вихриных долго никто не мог уснуть, все были в ожидании самого худшего.
А рано утром, чуть стало светать, за окном послышались шаги. «Всё кончено», – подумал Вихрин, всю ночь не сомкнувший глаз.
Вошедший полицейский объявил о приказе всем евреям собраться во дворе педагогического училища и, разрешив взять с собою лишь деньги и драгоценности, вывел Вихриных из дома в холодную предрассветную мглу. Из соседних домов стали выводить другие еврейские семьи. По мере продвижения толпы к месту сбора в неё вливались всё новые и новые обречённые. Рядом с Вихриными шли их дальние родственники Дыментманы. Глава семьи, высокий, всегда стройный, а сейчас согбенный, сутулый Исаак нёс на руках годовалого внука Лёвочку; по бокам, чуть сзади, – жена и дочь Вера.
– А где Лёник? – вопросительно глянула Вера на Риту.
– Я оставила его Лёксе, – тихо ответила Рита.
– Мне Лёвочку некому было отдать, – посетовала Вера.
«Выто почему остались? – подумал Вихрин о Дыментманах. – Могли ведь нанять или даже купить лошадь, денег у вас для этого было достаточно, – и уехать. Понадеялись, что немцы вас не тронут, вернут вам конфискованную Советами маслобойку и ваш кирпичный дом? Ах, Исаак, Исаак, наивный ты человек, если на это рассчитывал!»
На Пироговской к идущим присоединились Эртманы, Златкины, Сагаловы, семьи двух братьевкузнецов Бейлиных.
«И ты ведь мог уехать, – посмотрев на маленького Якова Эртмана, подумал Вихрин, – и тоже остался. Решил, что обойдётся, что не тронут тебя немцы. Как жестоко мы все просчитались, Яша! Теперь каждый из нас будет платить: кто за наивность, кто за беспечность».
В толпе обречённых выделялся своим необычным видом бородатый, с густыми чёрными пейсами высокий старик, совесть еврейской общины города Арон Хесин. Он был облачён в белый с чёрными полосами праздничный талес и чёрную бархатную ермолку на голове; в правой руке он держал небольшой, в коричневом кожаном переплёте молитвенник – самое ценное, что у него было, слева под руку его поддерживала дочь Дыся. Старик шёл и всё время чтото бормотал, призывая соплеменников смиренно принять ниспосланную им Богом кару, достойно встретить свой последний час.
Однако в то холодное осеннее утро не все столь покорно шли навстречу своей трагической судьбе. Одни, оказав сопротивление полицейским, погибли у себя во дворе или в доме, другим удалось выбраться из города, и они нашли приют в деревнях в семьях добрых верующих людей или, встретившись с партизанами, стали бойцами партизанских отрядов. Комуто из тех, кто бежал из города, не повезло и, обнаруженные полицейскими спустя несколько дней в лесу, они разделили участь расстрелянных горожан1.
Но обо всём этом известно станет позже, уже после освобождения города. А в то раннее октябрьское утро сотни стариков, женщин, детей, понурив головы, но всё ещё на чтото надеясь, во чтото веря, молча, обречённо заканчивали свой жизненный путь.
«Евреи, соблюдайте спокойствие, и они нас не тронут!» –
Ю. Эер, которого в городе считали не от мира сего, отказался следовать за полицейским, оказал сопротивление и был застрелен на пороге своего дома. Жена и муж Михлины, чтобы не попасть живыми в руки врагов, ушли в лес и там на одной сосне оба свели свои счёты с жизнью. Четырнадцатилетнему Б. Шифрину удалось бежать из-под расстрела и благополучно перейти линию фронта. А затем он с группой десантников был заброшен в немецкий тыл и до конца войны воевал в составе этой группы. Бежавших из города Т. Бейлину, А. Сагалову, сестёр Хенкиных и других спасли в деревнях селяне. Бежавшие М. Литвер, И. Новикова и другие через несколько дней были схвачены полицейскими и расстреляны.