Дети Робинзона Крузо. Роман Канушкин
плечи, отодвигаться от старухи.
– Вкусный хлеб. Вкусный мальчик.
– Отстаньте от меня! – Миха вскакивает. Еще чуть-чуть, и он ударит ее, старую безумную нищенку.
В тени виноградника дремлет огромный пес, доживающий свой век, древний волкодав. Сейчас он открывает глаза и безучастно наблюдает за происходящим.
– Ладно, – слышит Плюша голос Мурадкиного отца, и время снова втискивается в привычные контуры; голос звучит совершенно беззлобно. – Иди отсюда, старая ведьма.
Старуха в капризном замешательстве, ей указывают на выход; старуха начинает хохотать, но на нее уже цыкают всерьез, и городской сумасшедшей ничего не остается, как убраться восвояси.
– Дайте хоть монетку, – говорит она напоследок, – пять копеек на десять копеек…
Ее все выпроваживают, но денег перед выходом дают. Старый волкодав, спавший в тени виноградника, поднимается и трусит за старухой.
– Мишутка, ты чего так перепугался? – доходит до Михи. Добрая Мурадкина мама обнимает его за плечи, и кто бы знал, как ему сейчас нужно это прикосновение. – Ты чего, сынок, а?!
И она вдруг делает что-то странное: откинув рукой Плюшины волосы, три раза плюет ему в лоб.
Ночь. И Миша-Плюша знает, что темный силуэт, отделившийся от стены – это Мама Мия. Сейчас главное – не открывать глаз, но глаза, скорее всего, открываются сами: старуха стоит возле постели. Бледный лунный свет выхватывает из полумрака лицо, которое неожиданно кажется гладким, словно восковым.
– Ты отказался есть мой хлеб, – говорит старуха и отрывает часть себя, кусок правого бока. – Посмотри…
Она протягивает Плюше руку, и это действительно оказывается пахучий серый хлеб. Пахучий, будто только что из печи, но что-то в этом запахе…
– За это ты отдашь мне самое дорогое, – предупреждает Мама Мия. – Сам отдашь.
Она подносит руку ко рту и начинает есть свой хлеб, свою собственную плоть, она жует ее и становится все более голодной, ест и чуть ли не давится, и произносит с набитым ртом:
– Или я съем тебя.
Она жует: вкусный хлеб, вкусный мальчик. Жует: сам отдашь! Сам!
Миша-Плюша плачет, кричит и… просыпается. Это всего лишь сон, дурной сон. И кричал он почти беззвучно, а на глазах всего одна слезинка.
Раннее утро, над морем плещется рассвет. Галдят птицы, ветерок в кронах тополей. А потом восходит солнце.
Больше Мише-Плюше не будут сниться кошмары про Маму Мию – эти безобидные детские страхи, над которыми мы все посмеемся, – по крайней мере, в ближайшие четыре года.
Миха смотрит: черная-черная старуха, детские страшилки… Тогда так никто и не сообразил, что землетрясение она предсказала довольно точно. Почти день в день. На рассвете, когда из-за моря вот-вот начнет вставать солнце.
Тогда, да и позднее много о чем никто не сообразил. И если с диких пляжей, где проходили лучшие месяцы Плюшиного детства, и можно было увидеть домик, построенный немецкими военнопленными (например, если случайно обернуться), то легкая тень, вроде бы вставшая над ним, быстренько рассеивалась.