К истокам русской духовности. Этюды. Екатерина Самойлова
и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу». Так пишет Шукшин. Но когда-то, о чем тоскует русская душа, было не только в ней одной, не в пределах нашей духовности, а наяву, на Земле, на нашей Земле? Не является ли Лад некоей конструкцией русского (да и, сугубо ли русского?) сознания, отражающей извечную потребность (витальность, как говорили все те же древние греки) в духовной изначальности? У Николая Рериха мы это находим, как его нравственный императив, как то, что должно быть (хотя бы там, где-то высоко-высоко, далеко-далеко, в вечных и снежных вершинах Гималаев). А. В. Кольцов воспел такую крестьянскую жизнь, радость труда пахаря и общения с родной природой («Не шуми ты, рожь», «Песня пахаря», «Косарь», «Лес» и др.). И когда? Когда на дворе было крепостное право! Кольцовский «Лад» был лишь в душе деревенского жителя. Крепостника и крепостного одновременно? Возможно – как их «витальное» самочувствие, мироощущение13.
О близости в мироощущении – как тоскует С. А. Есенин о Родине, как он хочет, чтобы на ней воцарил все тот же «Лад»:
«Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла»…
Творческие поиски Есенина обнаруживают сначала прекрасные образы идиллической деревни, окрашенные мягкими и теплыми тонами православия. Но ни нам, читателям и поклонникам поэта, ни ему самому не найти той необходимой точки опоры, чтобы обрести искомый духовный (не душевный, зависящий от эмоций и повседневных чувствований) покой в силуэтах изб крестьянских и церковных куполов. Есенин идет дальше в своих описках лада изначального и создает «Инонию» – крестьянский, мужицкий рай на Русской земле.
Здесь и «ловит» его В. Ходасевич. Все в том же «Некрополе» он пишет: «… Есенин идет еще дальше: он прямо говорит, что ни в чьих глазах не находит себе приюта, – ни у молодых, ни даже у стариков. Той Руси деревянной, из которой должна была возникнуть Инония, – нет. Есть – грубая, жестокая, пошлая «Русь советская», распевающая «агитки Бедного Демьяна». И Есенину впервые является мысль о том, что не только нет, но может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что его вера в свое посланничество от «народа» – была заблуждением.
Позволим себе в этой связи некое ассоциативное отступление.
Наше знакомство с незаконнорожденным сыном С. А. Есенина – Александром Сергеевичем Есениным-Вольпин и его матерью, 90-летней Надеждой Давыдовной Вольпин, состоялось в дни ноябрьских праздников 1990 г. Надежда Давыдовна много рассказывала о Есенине и о том, что она «предчувствовала его самоубийство, увидев его во сне принявшим яд». По этому поводу она даже написала тогда, в 1923 г. стихотворение «Возвращение» («Баллада о вернувшемся»), которое было напечатано в сборнике Ленинградского Союза Поэтов – «Костер»
Виктор Горн, литературный критик, алтаец, из обрусевших немцев (sic!) пишет: «Мы можем сказать, что есть основания для разговора «Есенин и Шукшин», разговора о пути, о судьбе. В связи с этим мы обнаружим много самых разных деталей. Шукшин очень любил стихи Есенина, даже подражал ему в юности, о чем можно судить по его стихотворению «И разыгрались же кони в поле»… Вообще Есенин Шукшину наиболее родной, близкий, понятный – в думе и поступке. И его герои часто вспоминают, читают или поют Есенина – «Верую!», «Печки-лавочки», «Калина красная», «До третьих петухов» и др.