Очи познания: плоть, разум, созерцание. Кен Уилбер
методу. Конечно же, я не могу напрямую обратиться к Гойе; был бы он жив, я мог бы обсудить с ним смысл картины, поделиться с ним какими-то общими впечатлениями, которые она вызывает в человеческом уме и духе. Поскольку это невозможно, я должен – как в историко-герменевтической феноменологии – попытаться воссоздать намерения Гойи посредством правил хорошей интерпретации. Я должен взглянуть на исторический период и атмосферу, в которой писал Гойя; я должен попытаться уловить и истолковать его личные, субъективные намерения; и я должен найти обоснование итоговых интерпретаций в сообществе адекватно квалифицированных исследователей. Иначе, говоря только с самим собой, я смогу узнать лишь свои собственные намерения.
Продолжая придерживаться такого исторического, феноменологического и диалогического подхода, я смогу безошибочно наблюдать, как начинает всплывать ряд рассудочных, а не только эстетико-чувственных смыслов картины. Гойя пытался мне что-то рассказать. Картина была написана в период наполеоновских завоеваний, гражданской войны, расстрельных команд – всего, что приводило Гойю в ужас. Картина гениально передает безумие расстрела, изображенного на ней. Она представляет собой красочный и ожесточенный приговор человеческому варварству и ярость в отношении мира, предавшегося войне. Разумеется, в ней могут присутствовать и другие смыслы, и каждый человек свободно может предлагать свои личные реакции. Но вообще любые смыслы и интерпретации, взятые с бухты-барахты, не подходят: скажем, данная картина совершенно не посвящена радостям войны. Быть может, при помощи герменевтической феноменологии невозможно определить все возможные легитимные смыслы, но мы, совершенно определенно, можем определить некоторые и даже, вероятно, многие из них. И эмпирист, стесняющийся подобного знания, попросту представляет собой человека, который в этой сфере предпочтет вообще ничего не знать, чем знать только лишь наполовину.
Смысл же в том, что человеческий ум и вправду может формировать и информировать объективный мир, однако далее его объекты воплощают интеллигибилию, которая не дана простой сенсибилии. Таким образом, если мы хотим понять не только сенсибилию, но еще и интеллигибилию, мы должны обратиться к диалогической (диалоговой) науке – в общем, ментальной феноменологии. Это особенно справедливо для психологии. А посему я вновь обращусь к самому сложному примеру – фрейдовскому психоанализу.
Во многом Фрейд начинал с эмпирико-аналитического или исключительно физиологического подхода. Но, как он сам выразился впоследствии, даже если бы мы и выяснили все физиологические аспекты сознавания, «это, в лучшем случае, позволило бы нам определить точное местоположение процессов сознания, но нисколько не помогло бы нам их понять».[67] Именно смысл психологических данных – их интенциональность и интерпретацию (толкование сновидений, симптомов и т. д.) – Фрейд и хотел изучать больше всего. То есть его подход,
Freud, S.