Посмотри в глаза чудовищ. Михаил Успенский
вот не помогает почему-то, – подхватил Николай Степанович. – Кровотечение продолжается.
– Д-да. Я думаю, что можно подключить…
– Слушайте меня внимательно, – сказал Николай Степанович. – У меня группа крови четвёртая резус-отрицательная. У сына тоже. Вы должны сделать прямое переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум неделю. Супруге перельёте плазму. Центрифуга, надеюсь, в вашем холерном бараке есть?
– Вы врач? – попытался поставить его на место доктор.
– Я не намерен вдаваться в объяснения, – высокомерно ответил Николай Степанович и поднял руку ладонью вперёд. – Итак…
Доктор мигнул.
– Да, конечно… – забормотал он. – Пойду распоряжусь, а вы пока…
– И никаких записей, – прилетело доктору в спину.
Суровая сестра с лицом чёрным и длинным облачила Николая Степановича в зелёный хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда, где пахло йодом и пережжёнными простынями. Его заставили лечь на жёсткий холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Стёпку. Из носа его торчали закровеневшие тампоны.
– Папочка… – прогундосил Стёпка и заплакал.
– Прекратите, кадет, – велел Николай Степанович. – Здесь вам не альманах «Сопли в сиропе».
– Доктор сказал, – наклонилась к нему сестра, – что забирать шестьсот миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?
– Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмёте ещё восемьсот на плазму.
– Что?!
– Именно так. Работайте, мадам.
Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся чёрный столбик крови.
Сто… двести… четыреста…
– Как вы себя чувствуете? – голос издалека.
– Как космонавт на орбите.
– Шутник у тебя папа.
– Он не шутник. Он учёный.
Шестьсот.
Как увозили Стёпку, Николай Степанович не видел. Это был какой-то моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели бутылки с чем-то прозрачным.
– Как вы себя чувствуете?
– Как космонавт на орбите…
Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна… другая…
Всё? Да, похоже, всё.
– Сейчас, сейчас, миленький, потерпи ещё… – мягкое прикосновение к щеке. Не трать вату, Василиса… и мох не трать[49], раненых много, не хватит, сволочи ягды…
Гудение вдали. Костры, костры…
Жгите костры.
Что?
Нет, всё в порядке. Да, я слышу. Я всё слышу.
Приносят то, что осталось после центрифуги, – густую чёрную кашу.
Возвращение долга.
Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно…
Всё. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение. Падение вниз, вниз – к самому началу, к началу…
Гулко. Шаги в коридоре. Свет.
Промедление смерти[50]
– Гумилёв, поет,
Лечебные свойства мха известны с древности. Подсушенный очищенный мох заготавливался впрок, долго хранился и применялся для перевязок, дезодорирования и заживления даже тяжёлых нагноившихся ран. Использовался в полевой медицине обеих Мировых войн, изучался крупными учёными. Выделить действующий антибактериальный агент не удалось, а поскольку были открыты и быстро освоены производством антибиотики, интерес к антисептическим свойствам мха угас.
Первоисточник – из «Истории» Тита Ливия. Популярен как фрагмент письма Сенату Петра Великого перед Прутским походом 1711. Устоявшаяся форма – «Промедление смерти подобно». Полностью «Понеже пропущение времени смерти невозвратной подобно».