Осень в Ворожейке. Василий Аксёнов
об одном только и заботясь в отчаянии: старуха-то, мол, ладно, Господь с ней, старика бы живым застать. «Жив, поди, – думает Сулиан, – коли печь как ни в чём не бывало пыхтит. И там уже повертелась жэншына, и там успела», – и об этом думает Сулиан, и не думает даже, так, в мыслях мелькает, о другом безумно печётся – об облегчении душевном. И вдруг испуганно: «Да там… помри один, другая-то и не заметит!» Миновал Сулиан два пустых дома – и не взглянул на них даже, – обошёл грязь и подступил к воротам, от которых в упоминание две вереи толстых лишь и осталось, а пространство между ними поленницей берёзовых дров заставлено, а там, где калитке быть бы надлежало, проход жердь осиновая перегораживает. Не лень если и не торопишься, то сдвинуть её, жердь-то эту, можно, а к спеху-то, дак и так – нагнулся – и в ограде. Отава в ограде по щиколотку. Сам же Сулиан в августе ещё скосил, а скошенную траву Василиса корове своей унесла, так как всех всё равно молоком потчует. Дальше, во двор, пожелаешь, да не попадёшь – обрушились слеги, ботвой, листами испрелого толя, досками гнилыми путь захламило, а свет солнечный в заломе этом, как дитя, царство себе устроил и рад будто радёшенек и выбираться из него, из царства этого, не хочет. Но Сулиану попадать во двор и надобности нет, к крыльцу прямками следует. А на крыльце, на верхней ступеньке его, старуха сидит, смотрит будто на Сулиана, а глаза её словно дымом застило, и кажется, что старуха будто бы и привыкла к дыму – не щурится, а глаза у неё не слезятся. Руки у старухи на батожке – это разглядеть-то хорошо если, а с первого взгляда, дак и не руки это будто вовсе, а так, набалдашник из корневища, посох такой чудной вроде, а прямо на нём – как будто – на набалдашнике – подбородок старуха пристроила.
– Сулиан, – говорит старуха, говорит и вроде как в глаза гостю заглядывает, и говорит вроде как не потому, что узнала, а потому, что имя ей это нравится.
– Я, Фиста, я, – торопится сказать, останавливаясь перед крыльцом, Сулиан.
– Да я слышу, что ты, голубчик, так только… сказать что-нибудь. Раньше, думала, объявишься, – не глядит теперь старуха на Сулиана, мимо рук своих на батожке, на отаву, а вернее-то, дак в пустоту как бы уставилась. И легче от того Сулиану.
– А чего ты, Фиста, это так, будто ждёшь-то от меня чего? – спрашивает Сулиан, так пока и не ступая на первую ступеньку, муравку под собой подминая да по сторонам озираясь, словно всё кругом ему незнакомое.
– Да нет, Сулиан, чего мне от тебя ждать… Послушать разве, да и то… много-то ты не скажешь, не речив, трезв-то покуда, а скажешь чё, дак я и так знаю.
– Выплеснула, небось? – спрашивает, побледнев, Сулиан, а в лицо старухи и не всматривается, потому что не поймёшь ничего по лицу: морщинка не дрогнет: уткнулась незрячими глазами ниже длинной зелёного сукна юбки – в свои валенки, которые как будто и не на ногах у неё, у старухи, а так, сами по себе