Осень в Ворожейке. Василий Аксёнов
послушать голос твой да языком своим позудить… об десну-то тыркаю им, тыркаю, дак вроде типун уже на ём – чешется.
Так прогнулись под Сулианом ступеньки, что и старуху приопустило будто сначала немного, а потом так же и приподняло, проскулила сенная дверь, а половицы в сенях ни звука не издали – ядрёные, плотно подогнаны – игла между ними не провалится, хотя и не так это всё, так только ей, старухе, чудится, так ей только думать хочется. И пусть чудится. И пусть думается. Господь с ней.
Вошёл, пригнувшись в дверном проёме, Сулиан в избу, смахнул шапку, вскинул для креста руку, взглянул на божничку привычно и осекся на «Осподи…»: божничка на месте, ничего с божничкой не случилось, а икон на ней и не было как будто никогда, разве только то и выдаёт их пребывание прошлое, что на стене, там, где они стояли, копоти меньше.
«Это как будто, – подумал Сулиан, – ты, Сулиан, не туда попал, но это как будто, а на самом-то деле их, наверное, Василиса помыть маленько унесла. И один ляд, всё нынче как-то сикось-накось – перед худым, должно быть, Сулиан, так бы тебе и мать сказала тут. И по очереди бы хошь, жэншына, а то разом всех Святых забрала. Одну бы хошь иконку на случай какой непредвиденный сдогадалась людям оставить, а эдак-то в экий просак человека поставила, хошь и меня вот…»
А в другой комнате, в горенке, уже заскрипела кровать, ожила. Так, быстренько, смутившись словно, да и по правде так оно – смутился, обмахнул себя Сулиан двумя пальцами, косясь при этом на пустой угол, как на покойника, и прошёл к занавеске, отстранил её.
– Эх, ёлки-палки, палки-моталки, жизь наша калачиком – куда-то всё, язви б яё, и катится! Фостирий, ты всё читашь, а я, делом грешным, иду да загадывая, ну, думаю, войду, Фостирий еслив спит, то ладно всё получится, а с книгой еслив лежит, то гибло дело, поздоровкаюсь, поболтаю о пустячном да и вон отсюдова восвояси.
Захлопнул Фостирий книгу тяжёлую, застегнул серебряные пряжки, книгу – на тумбочку, с тумбочки от книги – пыль – во все стороны прыснула. Приподнялся старик на кровати, спустил на пол ноги, руками им подсобив, и заулыбался Сулиану, как невесте. Долго всё это проделывал старик и улыбался долго, так, что Сулиан и комнату успел осмотреть, хоть и сотню раз её уже видел, и с запахом едким успел свыкнуться, и о своём ещё о чём-то умудрился подумать.
– Да я, отец ты мой, и спал, а когда тень твоя по стенке петухом метнулась, я и проснулся, а книгу в руки взял – это пото, што Фиста тебя перехватила, а от Фисты, отец ты мой, что скоро так отвяжешься, и в голову не пришло, она ведь, как видеть-то перестала, говорить без удержу принялась. Совсем меня уж, окаянная, заговорила. Про что только не толкует, до какой только околесицы не забалтывается, беспокоюсь прямо – не рехнулась бы. То чё нам потом с ней? Тронется да топором башку мне отсекёт, когда спать буду. А ты взял бы да присел, в ногах-то, отец ты мой, правды нет, да и разговор у тебя, видно, не про Василису ли, – и будто веки одни у Фостирия, а глаз у него нет – от листа книжного