Она доведена до отчаяния. Уолли Лэмб
мы вместе смотрели шоу Эда Салливана с «Битлз». Мама, сидя рядом со мной на диване, постукивала ногой в такт музыке. Я беззвучно взывала к Полу Маккартни обратить на меня внимание. Бабушка, сидя отдельно, качала головой и хмурилась.
– В чем проблема? – не выдержала я, когда камера повернулась к бесновавшейся студийной аудитории. В тот момент моя ненависть к бабушке была такой же чистой, как любовь к Полу.
– Проблема, – ответила бабушка, – в том, что я не слышу разницы между пением и совиным уханьем девиц из зала. Если это сейчас считается крутым, то я умываю руки.
– Ну и пожалуйста, умывай свои руки, – огрызнулась я. – Чувствуй себя как дома!
Мама перебила, желая выяснить, кто из «битлов» кто.
– Который тихий – это Джордж. Красавчик – это Пол Маккартни…
– Красавчик? – фыркнула бабка. – По-твоему, этот невзрачный битник красивый?
На секунду весь экран заслонило лицо Ринго Старра.
– А это Ринго, – сообщила я. – Кстати, бабушка, это именно он.
– Что – именно он?
– Отец незаконного ребенка Дианы Леннон.
На лице бабки на секунду отразилась тревога, но она тут же овладела собой.
– Шиш тебе, – сказала она, встала со стула и объявила, что разочарована мной, моей матерью и Эдом Салливаном, и все это ей так отвратительно, что она идет спать.
– По мне, так и прекрасно, – заметила я. – Свали, сделай милость.
Когда дверь бабкиной комнаты громко захлопнулась, я посмотрела матери прямо в глаза:
– Я ее ненавижу! Она совершенно чокнутая…
Мамино лицо исказилось, и я отвела взгляд, рассматривая ковер и свои ноги рядом с ее ногами. И пробормотала:
– Не в обиду будь сказано.
Каждое утро после завтрака мать сидела за кухонным столом, куря сигареты одну за другой и отмечая галочками объявления о найме в Истерли и Провиденсе. Она сказала, что ее страшит мысль выйти на работу, но она твердо настроена не поддаваться трудностям.
– В этом и заключен смысл жизни, Долорес, – сказала она. – Выйти на крыло самолета и спрыгнуть.
Мамины поиски работы раздражали бабушку, уже подыскавшую ей место экономки у приходского священника в Сент-Энтони.
– Послушай, – сказала ей мать. – Чему меня там научили, так это что всевозможными ограничениями мы сами роем себе яму.
– Это как же понимать?
Мы ждали, пока мать прикурит новую «салемку».
– А понимать надо так, что я не обязана мыть унитазы и складывать мужские майки ради куска хлеба, если у меня к этому не лежит душа. Я этим тринадцать лет занималась, и видишь, чем все закончилось?
Бабушка бросила на меня встревоженный взгляд и понизила голос:
– Не забывай, что рядом стоит ученица церковно-приходской школы, и я не считаю, что нижнее белье священников подобает обсуждать в присутствии юных леди.
Мать вздохнула. Сизый дым струился из ее ноздрей.
– Два шестьдесят два, Пирс-стрит, – пробормотала она. – Дом репрессий.
Бабушка