На Париж. Василий Авенариус
да все про гибель родной своей «великой армии».
Как узнал, что мне требуется, – ни минуты не задумался.
– Полишинелем, – говорит, – тебя обрядим; и просто, и потешно.
– А по-нашему, – говорю, – и дешево, и сердито. На том и порешили. Мушерон в молодые годы у портного в подмастерьях служил; не токмо иглой владеет, а и кроить мастер. В два дня из меня такое чучело соорудил, что хоть в балаган: сзади горб, спереди горб, на макушке – белый колпак с красной кисточкой; из черной тафты полумаска, а из папки носище крючком наподобие птичьего клюва. Сам сержант мой, любуясь на дело рук своих, ухмыльнулся, а матушка, как увидела меня, так только отплюнулась и перекрестилась. Зато хохотунье Ирише, чай, немалое веселие доставлю.
– А что, мосье Мушерон, – говорю, – мадемуазель Ирэн тоже к маскараду готовится?
– Не до маскарада ей! – говорит.
– Что так?
– Да еще давеча мадемуазель Барб за ней посылала, а от нее ответ: простудилась, лежит, головы с подушки поднять не может.
Жалко бедняжку! И без нее все как будто не то…
Вот и вечер; стемнело. Обрядился я полишинелем. Тут бубенцы за воротами. Выбегаю на двор. В калитку уже входят приезжие – не двое, а трое, идут к заднему крыльцу. Я – за ними. В прихожей встречает Луша.
– Сюда, господа, сюда!
И провела нас в девичью. Там вся святочная компания дворовых уже в сборе: и поводырь с медведем, и журавль, и петух индейский, и баба-яга с помелом, и старик с пеньковой бородой в пеньковом парике, мукой посыпанном.
Луша из девичьей их выпроваживает:
– Идите же в гостиную, потешайте господ.
Я остался с приезжими. Те снимают верхнее платье. Разодеты на загляденье: один боярином, другой опричником, а третья особа – женского пола – боярышней. Все трое в черных полумасках; но в боярине по фигуре я тотчас Шмелева признал. Подхожу с поклоном:
– С приездом, Дмитрий Кириллыч!
– А со мной не поздороваетесь? – говорит боярышня.
Тут я и ее по голосу узнал.
– Ирина Матвеевна! Так вы вовсе, значит, и больны не были?
– Я никогда не болею. Дмитрий Кириллыч у нас же ведь остановился, чтобы Варвара Аристарховна не догадалась.
– И наряд этот сами себе смастерили?
– Куда уж мне! Не такая мастерица. Дмитрий Кириллыч из Петербурга привез, в театре напрокат взял; отсюда назад отошлет.
Тут Луша вернулась:
– Пожалуйте, господа!
Раскрыла нам дверь в гостиную. На диване старики Тобухины восседают с моей матушкой; по сторонам в креслах – Варвара Аристарховна с братцем. Поводырь же, выведя на средину комнаты медведя (конюха Филатку в вывороченном наизнанку тулупе), разные штуки выделывать его заставляет:
– А ну-ка, Мишенька, покажи господам, как малые ребята горох воруют… Как красные девицы белятся, румянятся и в зеркальце глядятся…
Но музыкант дворовый, кучер Флегонт, окончания комедии не дождавшись, на гармонике «Как у наших да у ворот» заводит – и медведь в пляс пускается, на цепи поводыря за собою тащит, а за ними и вся компания