Чингисхан. Тэмуджин. Рождение вождя. Алексей Гатапов
кому же, если не тебе? – вконец растерялся Алтан. – Ха-ха, это что же слышат мои уши?
– Для себя вы дали подмогу.
– Непонятно говоришь, брат Есугей.
– Он давно разговаривает с нами непонятно, – вставил Гирмау.
– Ты объясни нам, неразумным, – Алтан с нетерпением шарил глазами по потупленным лицам нойонов, требуя поддержки. – Нам непонятны твои слова.
– Слушайте меня, младшие братья, – Есугей неторопливо отставил недопитую чашку с кумысом. – Табун привел я, я и решил, что он будет общий.
– А кому нужен общий табун? – недоуменно уставился на него ЕхэЦэрэн. – Мне от него какая польза, если он не мой?
– Если начнется новая война с татарами или меркитами, – терпеливо объяснял Есугей, – за этих коней мы наймем в свое войско лесные племена.
– Ну и умен ты, брат! – восхищенно воскликнул Хутугта, прерывая недоуменные возгласы нойонов. – До такого еще никто, кажется, не додумался.
– А как быть мне? – спросил Бури Бухэ. – Я воинов не давал, ты тогда меня отругал за то, что я был пьяный, и меня не взял и людей, сказал, не надо.
– В другой раз сам сходишь, пригонишь свою долю. Четырех тысяч для большой войны мало. Давайте с этих пор с каждой добычи десятую долю отдавать в общий котел. Кто не согласен?
– Как это можно быть несогласным? – раненым медведем заревел Бури Бухэ. – Если есть такой, пусть сейчас же уходит отсюда, а то я ему верхний позвонок сверну. Есугей правильно придумал. Я все отдам для войны!
– Четырех тысяч мало, – задумчиво сказал Хутугта, будто размышляя про себя. – А тысяч десять-двенадцать иметь в запасе было бы очень хорошо.
– Правильно! – кричал опьяневший Бури Бухэ. – До двадцати доведем! Я все отдам!
– Немалое войско можно собрать.
– Мудрый у нас брат, – поднял свою чашу Даритай. – Дядя Тодоен правильно говорит, ему быть ханом в племени.
Алтан, Гирмау и Джучи зло молчали. На этот раз они проиграли окончательно.
II
Есугей после праздника отдохнул дома дня два и снова уехал к табунам, а к Оэлун вдруг зачастили жены нойонов. Будто мимоходом, невзначай, заходили молодые хатун, разодетые в шелка, с мотками коралловых бус на шеях и, сидя на левой стороне очага, рассказывали племенные сплетни. Оэлун была рада отвлечься от забот, послушать о том, что делается вокруг. Выпроводив детей, она доставала угощение, наливала гостьям крепкий кумыс. Приятно было ей такое внимание родовитых женщин, повелительниц влиятельнейших айлов рода. «Заходят, – думала она, – значит, уважают, признают мое достоинство. Могло ли такое быть еще лет семь-восемь назад?…» Тогда она, недавно пришедшая из чужого племени, да еще и захваченная в плен, знала только пониже кланяться родственникам мужа да поживее шевелиться в работе, стараясь угодить старшим.
После полудня Оэлун усыпила на руках дочку, когда, низко наклоняясь под пологом, в юрту вошла жена Даритая, толстуха Шазгай. Она до сих пор после праздника не снимала нарядного одеяния и уже во многих местах на новом ее шелковом халате темнели пятна жира и