На языке врага: стихи о войне и мире. Александр Кабанов

      Страх – это форма добра,

      ангельский окорок,

      ватная тень от Петра

      падает в обморок.

      Лысый, усатый, рябой

      выпил сливовицы,

      и, наконец-то, собой —

      мертвым становится.

      Тень отпоют воробьи,

      вместе с медведками:

      ужас, как символ любви,

      пахнет объедками.

      Близким разрывом ложись

      к детям, на полочку:

      распределяется жизнь —

      всем, по осколочку.

      Аэроклей «ПВО»,

      Олю слукоило:

      стоило это того

      или не стоило?

      Гражданин соколиный глаз,

      я так долго у вас, что ячменным зерном пророс,

      и теперь, эти корни – мои оковы,

      пригласите, пожалуйста, на допрос

      свидетелей Иеговы.

      В темной башне, как Стивен Кинг:

      тишина – сплошной музыкальный ринг,

      роковая черточка на мобильном,

      я так долго у вас, что опять превратился в свет,

      в молодое вино, в покаяние и минет,

      в приложение к порнофильмам.

      Гражданин соколиный глаз,

      я ушел в запас, если вечность была вчера,

      то теперь у нее конечности из резины,

      для меня любовь – это кроличья нора,

      все мы – файлы одной корзины.

      В темной башне – дождь, разошлась вода —

      жизнь, обобранная до нитки,

      и замыслив побег, я тебе подарил тогда

      пояс девственности шахидки.

      Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево —

      в рюмочной опрокинула два бокала,

      на лету проглотила курицу без подогрева,

      отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала.

      А налево больше не было поворота —

      жили-были и кончились левые повороты,

      хочешь, прямо иди – там сусанинские болота,

      а направо у нас объявлен сезон охоты.

      Расставляй запятые в этой строке, где хочешь,

      пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь,

      мне не нужно знать: на кого ты в потемках дрочишь,

      расскажи мне, как безрассудно любить умеешь.

      Нам остались: обратный путь, и огонь, и сера,

      мезозойский остов взорванного вокзала:

      чуть помедлив, на корточки возле меня присела,

      и наждачным плечом прижалась, и рассказала.

      Пастырь наш, иже еси, и я – немножко еси:

      вот картошечка в маслице и селедочка иваси,

      монастырский, слегка обветренный, балычок,

      вот и водочка в рюмочке, чтоб за здравие – чок.

      Чудеса должны быть съедобны, а жизнь – пучком,

      иногда – со слезой, иногда – с чесночком, лучком,

      лишь в солдатском звякает котелке —

      мимолетная