На языке врага: стихи о войне и мире. Александр Кабанов

      Генрих Шлиман с желтой звездой на лагерной робе,

      что с тобой приключилось, ребе, оби-ван кеноби,

      для чего ты нас всех откопал?

      Ведь теперь я уже – не костей мешок, не гнилая взвесь,

      я совсем обезвожен, верней – обезбожен весь,

      что едва отличаю коран и библию от каббал,

      от эрзац-молитвы до причастия из картофельной шелухи:

      после Освенцима – преступление – не писать стихи.

      На плацу – огромный каменный конь воскрешен вживую:

      приглашаются женщины, старики и дети в новую душевую,

      у коня из ноздрей – сладковатые струи дыма —

      до последнего клиента, не проходите мимо,

      от того и похожа душа моя на колыбель и могилу:

      слышит, как они моются, как поют хава-нагилу,

      ибо помыслы – разны, а память – единокрова,

      для того, чтобы прозреть, а после – ослепнуть снова.

      Затрудняюсь ответить – зима,

      как с трудом проходимые тесты,

      и на Банковой снова протесты,

      в снежных лифчиках зреет хурма,

      доллар нынче торгуют за сотский,

      оппозиция ждет похвалы,

      и, сбежавший от сепаров, Бродский

      засыпает с коробкой халвы.

      В снежных лифчиках зреет хурма,

      волчье небо укуталось в шубу,

      околоточный, склонный к ютубу,

      надзиратель обходит дома.

      Время – чистые помыслы метить,

      одинокую ногу задрав,

      есть ли бог – затрудняюсь ответить,

      как лишенный родительских прав.

      Я споткнулся о тело твое и упал в дождевую

      лужу с мертвой водой, но еще почему-то живую,

      дай мне девичью память – крестильные гвозди забыть,

      ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня погубить.

      Я споткнулся о тело твое – через ручку и ножку,

      в Гефсиманском саду, где шашлык догорал под гармошку,

      дай ворованный воздух – в рихонские трубы трубить:

      ты спасаешь весь мир, для того, чтоб меня разлюбить.

      Сколько праведных тел у судьбы – для войны и соблазна,

      сосчитать невозможно, и каждая цифра – заразна,

      дай мне эхо свое, чтоб вернуться, на зов окликаясь,

      или минное поле – гулять, о тебя спотыкаясь.

      Мой глухой, мой слепой, мой немой – возвращались домой:

      и откуда они возвращались – живым не понять,

      и куда направлялись они – мертвецам наплевать,

      день – отсвечивал передом, ночь – развернулась кормой.

      А вокруг – не ля-ля тополя – заливные поля,

      где пшеница, впадая в гречиху, наводит тоску,

      где плывет мандельштам, золотым плавником шевеля,

      саранча джугашвили