Святая Грусть. Николай Гайдук
тело. Скушали. И не подавились.
Кто?
Охра помолчал, бурея от злости.
Перестань дурацкие вопросы задавать! – заорал, хватая правую усину и выдирая оттуда пушинки. – Ник-го-ф… никто не знает, где петух! Ты, может, скажешь? Куда подевал?
Побойся Бога!
Сам побойся! Почему рука в крови?
Где? Ты что, сдурел?
А ну-ка, покажи ладонь!
А-а… Это? Это петух проклюнул.
Ой ли? – не поверил Охра. – Уж не тогда ли он проклюнул, когда ты башку ему взялся руби…
Нет! – перебил Звездочёт. – Когда жемчужину с ладони давеча давал ему. И вчера была рука в крови. Вот, гляди, сколько шрамов. Каждый день почти клевал.
– И ты ему за это решил башку снести?
Соколинский помолчал. Вздохнул.
– Слушай, Охра, ты, когда молчишь… похож на умного.
Рассвирепевший «тигровый глаз» охранника наскочил на соколиные зрачки. Завязалась борьба, молчаливая, мрачная. Как в детстве когда-то в гляделки играли…
Охран Охранович краснел от напряжения и внутреннего жара – благородный гнев пылал в груди. Усы на щеках заплясали. Кончики пальцев тискали рукоятку пистоли, торчащей из-за пояса.
Соколинский был спокоен – привык; наблюдая за небесами, не смаргивал, бывало, и час, и два. Правда, звездная пылинка, не вымытая слезами, продолжала беспокоить. Правый глаз чуть зудел. Хотелось почесать, моргнуть, но раз такое дело – дело принципа – можно и потерпеть. До вечера. До завтрашнего.
Он усмехнулся.
Не лопнешь, Охра? Молчит. Сопит.
А то, гляжу, надулся ты, как бычачий пузырь.
Охран Охранович хотел что-то сказать, но губы свело напряжением воли. Потужился ещё, попыжился, жутковато выкругляя «тигровый глаз». В уголке слеза набрякла. Задрожала на ресницах, готовая брякнуться…
Часы на башне прозвонили «четвертинку». Очень кстати прозвонили – выручили.
– Некогда мне тут… – с наигранной бравадой сказал начальник. – Надо к царю на доклад. Что за напасти в последнее время? То печать пропала, то петух теперь!
– Нашли? Печать-то?
Охра пожал плечами.
– А ты что, сомневался? Да-а, петух, петух… Кто же мог это сделать? Кто петушатину любит?
– Бедняжка Доедала.
Начальник отвернулся, тайно вытирая «плачущего тигра» – слезы прошибли от игры в гляделки.
Давай, – заворчал он. – Все валят на Бедняжку Доедалу. И ты…
Ничего я не собираюсь валить. Ты спросил, кто любит петушатину, я ответил. Доедала любит, аж трясется.
Начальник панибратски похлопал по животу Соколинского, перехваченному кушаком с серебристыми блестками:
И ты покушать не дурак!
Так-то да… А так-то нет.
Это как же понять?
Не люблю петушатину. Царь, между прочим, знает об этом. – Соколинский наклонился над петухом. Красный бархат помятого гребня расправил. Предсмертным ужасом распяленное око смотрело далеко-далеко – сквозь небо, сквозь вечность.
Как ты мог подумать,