Литературный оверлок. Выпуск №4 / 2017. Иван Евсеенко (мл)
Никто не вел его. Казалось, ишак проходя мимо, как свободное животное, случайно сюда забрело.
И тогда произошло чудо. Или нечто вроде чуда, а именно нечто настолько непостижимое, неслыханное и невероятное, что все свидетели назвали бы это потом чудом, если бы они вообще еще когда-нибудь решились заговорить об этом, а они никогда не говорили, ибо все они позже стыдились признаться, что вообще были причастны к такому делу.
А дело было в том, что десять тысяч человек на площади у ворот на окружающих склонах внезапно, в один миг, прониклись непоколебимой верой, что маленький ишак, только что вышедший к ним с тюрьмы, никак не мог быть ни прилюбодеем, ни убийцей. Не то чтобы они усомнились в его идентичности! Перед ними стоял тот самый ишак, которого они, попадись он им тогда в руки, линчевали бы с бешеной ненавистью. Тот самый, которого два дня назад по закону приговорили к смерти на основании неопровержимых улик. Тот самый, чьего умерщвления палачом они страстно ждали всего минутой раньше. Это был он, несомненно он!
И все-таки не он, не мог он им быть, не мог он быть убийцей. Животное, стоявшее на лобном месте, было воплощенной невинностью. В тот момент это знали все – от местного муфтия до продавца лимонада, от благородной женщины до маленькой прачки, от председателя суда до уличного мальчишки.
И Ибрагим это знал. И его кулаки задрожали. Его сильные руки вдруг стали такими слабыми, колени такими мягкими, сердце таким пугливым, как у ребенка. Он не смог бы поднять ишака, никогда в жизни у него не нашлось бы сил поднять его и нацепить канат, ах, он боялся того момента, когда его приведут сюда, наверх, он зарыдал, он был вынужден опереться на что-нибудь, чтобы не упасть от слабости на колени, – тучный, сильный Ибрагим!
И десять тысяч собравшихся мужчин, и женщин, и детей, и стариков испытывали то же самое: они стали слабыми, как маленькие девочки, неспособные устоять перед обаянием совратителя. Их захлестнуло мощное чувство влечения, нежности, безумной детской влюбленности, да, видит Бог, любви к маленькому злодею, и они не могли, не хотели ему сопротивляться. Это было как плач, от которого нет защиты, который поднимается из нутра, из живота и чудесным образом разлагает, разжижает, уносит прочь все, что ему сопротивляется. Люди как бы расплавились, их разум и душа растворились, превратились в аморфную, жидкую стихию и ощущали еще только комок сердца, безудержно колотящийся внутри, и они – каждый, из них – вложили его на веки вечные в копытца маленького ишака из Кыргызстана по кличке Аистаил: они любили его.
Ишак вот уже несколько минут стоял у открытой дверцы кареты и не двигался. Лакей, оказавшийся рядом с ним, опустился на колени и продолжал опускаться, пока не принял той распластанной позы, какую на востоке принимают перед султаном или Аллахом. И даже в этом положении он еще дрожал, и раскачивался, и стремился опуститься еще ниже, растечься по земле, под землей. Ему хотелось уйти