Темное дело. Т. 2. Николай Вагнер
вы думаете, – спросил он насмешливо, – что здесь играет роль патриотизм?!. Зачем, например, вы переехали в Севастополь? Ведь вы были на Кавказе?
– Я, именно, затем приехал, чтобы защищать Севастополь и мою родину.
– Ну! Блаженны вы, в вашем идеализме; а мы вот, я думаю, все собрались здесь за другим. Здесь быстро производят в следующий чин или вчистую, на «тот берег». А там вас встречают очень милостиво, по правилу: «Нет более сей любви, аще кто положит живот свой за други своя»… Ведь это очень практично… Как вы думаете?
Я чувствовал, что все смотрели на меня вопросительно.
И я, помню, подумал тогда: «Зачем же я расставался с моей дорогой Леной? Зачем она покинула меня? Когда здесь, у очага войны, нет того настроения, которое одушевляло её там, таким чистым и, казалось мне, святым огнём?».
– Здесь, ради отчизны, дерутся только солдаты и бурбоны, – проговорил басом артиллерийский полковник, высокий, плотный господин с большими черными усами и густыми, нависшими бровями.
– Нет! Зачем же? Найдутся многие, – сказал граф, – но у солдат скорее стремление просто удовлетворить потребность драки…
– Как у петухов. Жажда боя, крови! – подхватила оживлённо княжна и опять в её глазах мелькнула какая-то страстная искорка.
Мы засиделись у Томаса, ужинали и разошлись во втором часу.
Помню, княжна предлагала тосты, один эксцентричнее другого.
– За взрыв бастионов – и Севастополя! Ура!
– За барачный тиф и его союзника!
– За ту Севастопольскую бомбу, которая убила больше всех других!
Помню ещё (и, вероятно, никогда не забуду), как она, под конец ужина, облокотившись на стол и держа в одной руке бокал, уставила прямо на меня свои черные, блестящие глаза.
– В презренном мире всё кружится, – говорила она таинственным полушёпотом, выпивая маленькими глоточками шампанское: – ночь и день, лето и зима, жизнь и смерть, творение и разрушение… и горе дураку, который поверит или сам подумает, что здесь есть место наслаждению… Здесь есть место… только опьянению и фейерверку!
Помню, когда мы вышли из ресторана то как-то страшно, зловещё, среди серого, раннего, тихаго утра, неслись по небу бесконечные огненные дуги и гудел несмолкаемый гром…
«Точно фейерверк! – подумал я. – Фейерверк человечности!»
– Послушайте – сказал я Гутовскому, когда мы, расставшись с компанией, остались одни. – Кто это?! Эта госпожа!? Это какая-то сумасшедшая, безумная.
– Да!.. Немножко того… Ведь у неё здесь убили жениха – князя Б… И с этого самого случая она и… того… – повредилась. Просили у Государя разрешения оставить её здесь. Думают: хуже будет, если увезти.
Я пошел к себе на квартиру, к моей матроске Аграфене Степановне. Мой денщик, Игнат, сидел у порога квартиры, уткнув голову в колени, и храпел на весь Севастополь. Я с трудом разбудил его и улегся спать.
Но заснуть мне не удалось до семи часов утра.
Винные пары в голове, болезненное состояние от незажившей ещё раны, оживлённый разговор, а