Человек радостный (сборник). Ольга Румбах
и все беды и огорчения померкли, отошли в тень. И уже ничего не страшно, ничто не в силах омрачить сияние дня и острого ощущения вечной жизни.
Хлопочу над праздничным завтраком. Под окном останавливается нарядная оранжевая машина. Из нее выходит молодая семья… Вальяжно выбирается отец семейства, хлопотливо – молодая женщина, выкатывается сынок… И я узнаю Маринку! Беременную! Слышу, как мальчишка, пробежав по двору, колотит в дверь соседке и кричит «Ба-а! Ба-ба-а!!!» Представляю, как спешит из темноватых недр старой квартиры Лида, как расцветает навстречу внуку… И стоят на комоде на кружевной салфетке куличи, и яйца крашеные весело глядят с блюда…
Умиляюсь. И говорю мужу: «Ну что бы Лида делала, если бы не родила себе Маринку?..»
Муж издает сочувственное междометие, и я понимаю, что у него нет мнения по этому поводу. Вот и у меня. Потому что история эта непростая.
Лиде сейчас, наверное, уже, страшно сказать, за семьдесят. Ну как яркой блондинке может быть за семьдесят, не понимаю. Но по всему выходит, что так.
Мы всю жизнь живем в одном дворе. Я немножко дружила с Лидиной мамой. Ну, как дружила… Помню ее, рабу Божию Анастасию, только старой. Но живенькой, хоть и согбенной. Очень она на дочь свою Лиду обижалась. Та не особенно жаловала мать. Жизнь у Лиды – не сахар рафинад: сын у нее был – горе одно. Жилистый, верткий, с бегающими глазами. Работать не хотел. Воровал. Вечные проблемы из-за него. А все равно жалко. У Виктории Токаревой даже книга такая есть, – «Сволочей тоже жалко» называется.
Баба Настя заходила ко мне жаловаться. На дочь, что завела себе женатого хахаля. На внука, что хамит и даже чуть не побил ее. «А я ж его на своих руках вырастила! На конфетной фабрике работала – скоко конфет ему перетаскала!.. А чистого сливошного масла?!»
Вот на ворованном сливошном масле и возросло горькое такое чадо – оторви да выбрось.
Иногда я купала бабу Настю – в их квартире не было ванны. Оттирала ороговевшую кожу с рук, спины, и плоть ее, казалось, готова была разползтись под руками от ветхости. Она походила на синюшного цыпленка, какими торговали в советские времена, – кожа да острые кости. Ей к тому времени было уж, наверное, восемьдесят с лишним. Сидя на стуле, баба Настя одевалась долго, с передышками. Чистенькая, хоть и латаная рубашка, панталоны, чулки в рубчик. Халат и теплая кофта. Платок вишневого цвета, шерстяной, побитый молью.
Лицо старушки розовело. Разомлевшая, сидела она у меня в кухне, довольно осматривалась, пила чай. И вынашивала, как выяснилось позже, некую мысль.
Однажды, после очередной домашней ссоры, она постучала клюкой в мою дверь. «Возьми меня к себе, – плаксиво сказала, едва забравшись на высокое крыльцо и притворив за собой дверь. – Я половину пенсии тебе буду отдавать!»
Как вам это понравится?
Как могла, я успокоила ее, сказала все слова, которые можно в такой ситуации сказать, но отказалась решительно. «Это ваша семья, надо терпеть». Легко сказать: терпеть! Раздавать советы, как известно, значительно легче, чем следовать им.
Но деваться было некуда. Так все и шло. Так они и жили – Лида с матерью