Архитектура забвения. Руины и историческое сознание в России Нового времени. Андреас Шёнле
и движимые борьбой за собственное существование. Так, по крайней мере, гласит миф 1812 года. И действительно, в силу широкого распространения этот миф о всеобщем патриотическом подъеме послужил краеугольным камнем для определенного типа национализма[157]. Утверждение, что русские крепостные сохраняли верность помещикам несмотря на объявленное Наполеоном намерение их освободить, заставляло многих поверить в то, что для крестьянского сознания коллективное отождествление с Россией и ее правителем важнее материальных и личных интересов. Эта неожиданная верность правящей династии, в свою очередь, рассматривалась как свидетельство того, что русские сделаны из иного теста, чем жители других европейских стран. Миф 1812 года, возникший вскоре после поражения наполеоновской армии и возрождавшийся в нескольких критических ситуациях на протяжении XIX века, создал незыблемый образ описываемых им исторически важных событий, который начал давать трещины лишь в недавнее время[158].
Разумеется, вопрос о виновниках московского пожара обсуждался многими поколениями историков. Исследования российских ученых прошли через несколько фаз – от гордости за то, что москвичи были готовы сжечь свой город, чтобы досадить врагу, и до гнева за приписываемые Наполеону разрушения[159]. Однако до сих пор многие вопросы вызывают споры, в том числе участие русских крестьян в грабежах и разрушениях, опасения и неуверенность царя и его приближенных (в особенности по отношению к созыву ополчения и, соответственно, вооружению народа), предполагаемое самопожертвование российского дворянства, роль церкви в антинаполеоновской пропаганде наряду со случаями явной нелояльности священников в провинциальных городах, поведение на оккупированных территориях этнически нерусских войск, восприятие оккупантов рядовыми москвичами, масштабы восстаний крепостных против помещиков, а также спонтанное «партизанское» сопротивление крестьян захватчикам. В последние годы были выявлены различные нюансы и детали, ранее затемнявшиеся доминирующим историческим нарративом. Непосредственная идейная, моральная и художественная реакция на разрушение Москвы – один из тех вопросов, на которые еще предстоит дать развернутый ответ в ходе публичного обсуждения. Если снять поверхностные наслоения, то обнаружится множество разнородных интерпретаций «наследия великого пожара». Причины пожара Москвы и уроки, которые можно извлечь из этого события, имеют весьма различные трактовки. В этой главе мы, во-первых, дадим обзор различных мнений, высказывавшихся на этот счет, в период, непосредственно последовавший за захватом Москвы, еще до того как сформировался «миф 1812 года». Затем обратимся к трем литературным интерпретациям московского пожара, предложенным в романе Михаила Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», в наброске Пушкина «Рославлев», а также в «Войне и мире» Льва Толстого. Все эти произведения отмечают пожар 1812 года и дают свою интерпретацию этих событий, выявляющую роль философии Просвещения в разрушении
Литература о 1812 годе велика по объему, но не по оригинальности, хотя разговор о «мифе 1812 года» не должен затемнять тот факт, что в сочинениях историков с течением времени возникла большая вариативность. Критический обзор исторических работ о 1812 годе, опубликованных вплоть до перестройки, – обзор и сам по себе написанный с определенной идеологической позиции, но тем не менее ценный бескомпромиссным развенчанием многих стереотипов, – можно найти в работе:
Александр М. Мартин ставит под вопрос многие аспекты этого мифа, см. его работу:
Статья А. А. Смирнова о московском пожаре в недавно вышедшей энциклопедии, посвященной войне 1812 года, ясно указывает, что ответственность за сожжение Москвы лежит в огромной степени на городских властях. См.: