Дом. Роман. Иван Зорин
дух времени.
О. Мануил смутился. Он стал лихорадочно вспоминать, чему его учили в семинарии, и, не найдя ничего подходящего, скривился:
– А что такое время?
– А что такое Бог?
Забыв про крест, который так и держал поднятым, о. Мануил затряс бородкой, которая, казалось, росла на глазах. Ираклий Голубень оставил за собой последнее слово. А, закрывая дверь, – последнюю надежду. Теперь последним его желанием было увидеть Сашу Чиринá.
Первое время после смерти матери Савелий Тяхт, вздрагивая от малейшего шороха, ждал, что в дверь постучит Саша Чиринá. Она выразит ему соболезнования, а он оставит её у себя. «Все препятствия исчезли, – репетировал он долгими бессонными ночами. – Больше никто не разлучит нас!» Но шли годы, и вместо Саши Чиринá явилась тоска. Хватаясь за сердце, Савелий Тяхт забирался по крутым, узким лестницам на чердаки, ключи от которых хранил, как управдом, спускался в сырые, гнилостные подвалы, заглядывал в замочные скважины, в занозистые щели дощатых дверей, разыскивая зелёного человечка с морщинистым лицом, огромными ушами и длинными, крючковатыми пальцами. Разыскивал, чтобы убить. Савелию Тяхту казалось, что он насылает на него тоску, как домовой, которым его пугали в детстве, насылал темноту. Но зелёный человечек умело прятался, ускользая вместе с шуршавшими мышами. Тяхт швырял в него ножи, запускал сапогами, кидал электрический фонарь и попавшийся под руку мокрый, засиженный слизняком булыжник – ответом ему было лишь злобное хихиканье. И тогда он просыпался. Плеснув в лицо воды, окончательно прогонял сон, извлекал из чулана грязную одежду и отправлялся на поиски зелёного человечка. Но сон оказывался вещим. Быстрым взмахом фонаря обводя заброшенные помещения, он видел только сгнившие балки, метавшихся по сторонам крыс с мокрой шерстью, глотал пыль, разгоняя кашлем мотыльков, круживших в спёртом, затхлом воздухе и – снова просыпался. Несколько раз за ночь. Пока брызнувший рассвет не прогонял кошмары. Поэтому, инспектируя раз чердаки, он решил, что спит, застав среди хлама, оставленного наркоманами, старинное кресло, в котором сидел Ираклий Голубень. Тяхт протер глаза, прежде чем тронул его за локоть. «Бессонница? – обернулся Ираклий, под ногой которого хрустнул шприц, и подтолкнул Савелия Тяхта к дыре в крыше, сквозь которую била луна и проглядывал кусок звёздного неба. – Это оставил в наследство Матвей Кожакарь. Будем вместе считать звёзды?» Савелий Тяхт кивнул и тут понял, что болен. Он лежал в постели, дрожа от лихорадки, спустившийся сверху врач делал ему укол, а по обоям, сбивая в кучу нарисованные цветы, с хохотом прыгали зелёные человечки.
Осенью во дворе жгли листву, летом – тополиный пух, а весной, когда дни, наступая на пятки ночам, приходили раньше обещанного, когда на разрисованных мелом тротуарах играли в «классики», а лавочки сдавались влюблённым, он превращался в птичий базар. Детворе сколачивали одноглазые скворечники, которые прибивали к обнажённым