Дом. Роман. Иван Зорин
утра, коротал дни, пересчитывая квартиры в доме, как свои морщины, говоря с жильцами на их языке, постепенно забывал свой, а вечера проводил в компании собственной тени, пока однажды домовые книги, запущенные в интернет, не вернулись отзывом, бившим, как бумеранг: «Что это за дом? Для умалишённых? Или населён извращенцами? А может, больная голова рукам покоя не дает? Похоже, автор этих домовых саг не покидал глубокого подвала в психбольнице, куда попал в раннем детстве. „Пусть живёт в своём доме, – спускается к нему врач. – Наш-то холодный“». Вчитываясь в строки, Савелий Тяхт уже и сам не знал, где правда. Ему чудилось, что он, действительно, сидит в тёмном, пропахшем луком чулане, сквозь дощатый потолок которого едва пробивает свет, что его окружают невропаты, а он – один из них, раз повсюду видит ложь. В своих размышлениях Савелий Тяхт пошёл дальше Матвея Кожакаря, выводившего уравнение жизни и вопрошавшего, почему всё устроено так, а не иначе. «Почему всё устроено не так? – спрашивал он себя. – Почему идёт в одну сторону? И почему не в нашу?» Лысина у Савелия Тяхта, бывшая когда-то со сложенный носовой платок, непреклонно увеличивалась, словно этот платок разворачивали, а борода росла, точно на неё перебегали волосы с головы. В зеркале он не узнавал себя, несколько раз порываясь поговорить с отражением, открывал рот, но говорить было не о чём. Ему было всё труднее и труднее нести свои годы, после ночного дежурства у него уже ныли кости, и, задернув шторы, он бросался на диван – скрипели пружины, и поднявшаяся пыль долго кружила, поблёскивая в солнечном луче, одиноко сочившемся сквозь щель в занавеске, возвращала его в прошлое, когда долгие зимние вечера ещё не скрашивал телевизор, когда растекавшейся, как жидкое мыло, весной надевали на валенки резиновые калоши, и продавцы вместо кассовых аппаратов щёлкали на счётах. Тогда, ребёнком, Савелий Тяхт сидел после школы дома, отдав двор во власть Академика, верховодившего местной шпаной, рос тихим «ботаником», которому книги заменяли всё, но не чувствовал себя обделённым и несчастным, не понимая, отчего так грустит его однокашник, живший с ним в одном доме и с первого класса сидевший с ним за одной партой.
– Разве тебе не скучно? – спрашивал тот после уроков, с тоскливой небрежностью собирая портфель.
– Нет, – удивлялся Савелий.
– А серое воскресенье? Просыпаешься, а заняться нечем?
Поначалу Савелий подозревал розыгрыш, но печальный взгляд влажно блестевших глаз, его исключал. И Савелий смущённо доставал из портфеля бутерброд, аккуратно завернутый матерью, ломая, предлагал половину, и они молча жевали, пока не оставались в классе одни. А потом вместе брели домой и, простившись во дворе, расходились по своим подъездам. Так тянулось до выпускного вечера, куда Савелий явился в узких, вышедших из моды брюках и ушитом, с чужого плеча, пиджаке, а его однокашник не явился вовсе. И он, как и весь класс,