Гайдзин. Джеймс Клавелл
и ни за что не стали бы показывать мне. Жалко уничтожать такое совершенство, так грустно и печально, Ёси-тян, но необходимо для человека в вашем положении.
– Почему? Это всего лишь стихотворение.
– Я считаю, что это стихотворение особенное. Оно слишком совершенно. Такое искусство поднимается из глубоких колодцев внутри. Оно являет нам тайное. Обнажение сути – в этом и заключается цель и смысл поэзии.
– Продолжай.
Ее глаза словно поменяли цвет, когда она задумалась, как далеко она решится зайти, постоянно испытывая пределы своего разума, чтобы развлекать и возбуждать своего клиента, если именно это было ему интересно. Он заметил эту перемену, но причину ее не разгадал.
– Например, – безмятежно защебетала она, – неверные глаза могли бы заключить, что ваша самая потаенная мысль на самом деле подсказывала вам: «Власть моего предка-тезки, сёгуна Торанаги Ёси, вот-вот окажется в моих руках и молит, чтобы я воспользовался ею».
Он смотрел на нее, а она ничего не могла прочесть в его глазах. «И-и-и-и, – подумал он, потрясенный, пока все его чувства кричали ему об опасности. – Неужели это так заметно? Может быть, эта юная барышня слишком проницательна, чтобы оставлять ее в живых».
– А принцесса Иядзу? Что она подумает?
– Она самая умная из всех, Ёси-тян. Но вы это и так знаете. Она сразу поймет смысл стихотворения – если вы вообще вложили в него какой-то особый смысл.
Опять он ничего не увидел в ее глазах.
– А если это будет подарок тебе?
– Тогда эта недостойная женщина преисполнится радости, получив столь драгоценный дар, но окажется в затруднительном положении, Ёси-тян.
– В затруднительном положении?
– Оно слишком особенное, чтобы его дарить или в дар принимать.
Ёси оторвал взгляд от нее и посмотрел на свой труд очень внимательно. Это было все, чего он мог желать, ему никогда не удастся повторить такое совершенство. Потом он подумал о ней, с той же непреложностью. Он увидел, как его пальцы подняли бумагу со стихотворением и протянули ей, захлопывая ловушку.
Почтительно Койко приняла лист обеими руками и низко поклонилась. С напряженным вниманием посмотрела на написанное, желая, чтобы начертанный образ целиком отпечатался в ее памяти, проник в нее, как тушь в бумагу, и остался там навеки. Глубокий вздох. Осторожно она поднесла угол листа близко к пламени масляной лампы.
– С вашего позволения, Ёси-сама, пожалуйста? – торжественно произнесла она, твердо глядя ему в глаза; ее рука не дрожала.
– Почему? – спросил он в удивлении.
– Для вас слишком опасно оставлять живыми подобные мысли.
– А если я откажусь отвечать?
– Тогда смиренно прошу простить меня, я должна буду принять решение за вас.
– Ну так принимай.
В тот же миг она опустила бумагу в огонь. Лист занялся и вспыхнул. Ловко поворачивая его в руках, она подождала, пока не остался гореть лишь крохотный кусочек, тогда она положила нерассыпавшиеся черные останки на другой лист и смотрела