Тетради 2015 года. Александр Петрушкин

      Вот радость слепнущих детей —

      что сорная трава на солнце

      ещё упрятана в зерне

      средой рыжеющих колосьев,

      среди которых, нет, не я

      но тоже медный и звенящий,

      несёт в глубинах светляка

      до самой тёмной и скользящей

      своей же тени, что внутри

      себя горит и, извиняясь,

      не про меня, но говорит —

      куску бумаги растворяясь,

      как бы кромешная зола,

      глядящая наверх в оконце,

      чья радость слепоты не зла,

      но лишь упрятана на солнце.

      Посмотрит выдох в воздух – словно в воду,

      которая мертва, а не жива,

      чья дребезжит древесная повозка,

      что спрятана в сосне, и из тепла

      её, как из утробы землянистой

      скрипит ходулями под ранкой янтаря.

      Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,

      и, балуясь весёлой анашой,

      такое на его берёзках вышил

      младенческой нетвёрдою рукой,

      что выдох обратился снова в воздух

      и только после стал густой рекой.

      И медь качалась в тетиве у вдоха,

      то в соловье, то у комков стрекоз,

      на уголь кислый закрывая шёпот

      невидимых и точных берегов

      переходя парной, непарный чаек клёкот,

      что оставались под воды дугой.

      …или Воронеж, или алфавит —

      возможно, что-то левое болит,

      поёт в дрозде – как будто перевод —

      летит с плеча о землю вертолёт.

      Среди его порезов, лопастей

      январь хоронит голоса гостей

      на целлофан, как на лицо кладёт

      горячую ладонь – вдруг оживёт

      и полетит по ветру там, где речь

      не успевала мертвецов сберечь —

      один из них сегодня мне в окно

      стучался ночью и стоял темно

      в пятне январском, плакал и болел —

      меня печатал или вслух жалел

      или Воронеж, или алфавит —

      как целлофан, где левое болит.

      Природа, сделав харакири,

      сентябрь вынет на четыре

      не света стороны – тепла,

      которое в себе несла.

      И вот, как девочка, однажды

      тридцатилетняя, из сажи

      внутриутробный свой несёт

      непрекращающийся плод.

      Над нею – птица и природа,

      и нерестится в них свобода,

      едва заденет провода

      и спишь в четыре не утра.

      И там тебе то дева снится,

      то Вифлеемская ослица

      и в лоб впечатаны звезда,

      сирени тень – как холода.

      Город предстанет невидимым. День ото дня

      не ототрешь, но возможно припомнишь меня:

      даже не контуры – шорох травы к сапогам

      дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням

      тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.

      нет никого, ничего – кто щебечет в просвет,

      в окно человека, когда вокруг падает лев,

      сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?

      Предвестник рыбный появленья чаек,

      мальков сих возвращающих воде,

      где крошево ржаное прорастает,

      как осы у Протея в бороде,

      почуешь кислород и эту тяжесть

      от жестяного, словно смерть, ведра,

      которое – в своем снегу пернатом —

      за клёкотом куда-то жизнь несла.

      Куда? – не видишь – Только едем, едем

      средь чаек тонких, разводных мальков,

      что изнутри следов звездою светят,

      как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.

      Так едем, сумасшедший Чаадаев,

      туда, где ангелы придумали нам кров:

      свободы нет –