Принцесса, сыщик и черный кот. Андрей Бинев
не можешь постичь геометрии их воображения.
Роман перехватил чашечку и кивнул:
– Действительно. Удобно. Это тоже древность?
– Вот уж нет. Это копия древности. Древность давно погибла. Пей. Божественно!
Роман отхлебнул и довольно причмокнул губами:
– Крепкий! Ты не жалеешь зерен.
– И соли. Разве ты не заметил, там соль?
– Возможно. Но кофе все же больше…
Они рассмеялись и ненадолго умолкли. Делси, присевший на табуретку, приподнялся и, не спрашиваясь у Романа, плеснул ему из «джезвы» еще одну, куда более густую, порцию.
– Рассказывай, что тебя привело сегодня ко мне? Ведь ты не знал, что у меня такой кофе?
– Не знал. Но из-за него чуть было не забыл, зачем я здесь. Послушай, ты знаешь ливанца Ахмеда? У него еще здоровый «Кадиллак». С левым рулем.
– Растес? Его называют Растес. Хотя это не фамилия. Кличка… или псевдоним. Ему ее дали шведы.
– Шведы?
– Именно. Говорят, кое-кто таскал в Стокгольм кокаин и что-то хранил здесь, на острове, а Ахмед им помог. У него свои склады под Ларнакой. Для всякого барахла. Знаешь, секонд-хенд, в основном предназначенный для восточной Европы? Так вот, там мешки, мешки… Что угодно спрячешь.
– Кто они, эти люди?
– Не знаю. Это давно было. Слышал только, что один из этих шведов – ливанского происхождения. Из эмигрантов. Ахмед тогда и с вашими дружил. Русские при вашей старой власти любили всякую сволочь пригреть.
– А сейчас, думаешь, не любят?
– Сейчас у меня среди них есть один хороший друг. Любитель турецкого кофе! – Делси засмеялся. – Зачем тебе Растес? Твои о нем определенно знают больше меня.
– Мне он нужен. Если он был связан с нашей разведкой, то спрашивать о нем – только нажить себе неприятности. Но теперь с ним снюхались русские гангстеры. Похоже, отмывают деньги.
– Вряд ли. У него у самого есть эта проблема. Знаешь, ведь именно он вложил в меня свои бабки. Оттуда я его и знаю. Впрочем, если ты за этим ко мне приехал, то знаешь почти всё и ты. Выходит, в нашей дружбе есть третий?
– Это он купил тебе печи?
– Он. Полиция, я вижу, не всегда спит.
– Иногда просыпается. И что же теперь?
– А ничего! Я дую свое стекло, а печи раскаляются не хуже, чем они это делали в позднее средневековье. Сейчас нет ничего подобного. Представляешь, сколько им лет и сколько они стоили?
– Здесь этим никого не удивишь. Зачем он это сделал?
– Говорит, ему нравятся мои вазы. Прибыли никакой, зато красиво! Он странный, этот Ахмед. Всю жизнь занимался какой-то грязью, а душу воротило от этого. Такое бывает! Если бы не застарелые грехи богатых мерзавцев с поэтическими душами, мы бы, нищие художники, подохли от голода. Но я стараюсь в этом не копаться.
– Ну, тебя-то нищим художником не назовешь. Дома, лавки, магазинчики…
– Это – другое. Оттуда я взять не смею. На дома и прочее житейское барахло претендует моя семья. А вот мой стеклянный промысел – это личное! За собственный страх и риск. Ахмед это понимает.
– Как