Жернова. 1918–1953. Книга двенадцатая. После урагана. Виктор Мануйлов
у них было лучше, они бы не пошли на нас войной, потому что им стало завидно. Это и дураку ясно.
Мама встретила меня молча, глаза ее были заплаканы, и я догадался, что папа опять ушел по делам в своем кожаном пальто и в бостоновом костюме.
– Опять стрелял? – сказала мама с неудовольствием.
– Я из пугача, – успокоил ее я. – Это совсем не опасно. Так просто: бах – и все!
– Знаю я эти твои так просто, – вздохнула мама. И спросила: – Есть хочешь?
Есть я не хотел.
Лежа в постели, я думал о будущем – о том, что вот я придумал что-то необыкновенное, меня все хвалят, награждают медалью или даже орденом, папа теперь никуда не уходит по делам, он все время улыбается и говорит, что он всю жизнь мечтал, чтобы его сын что-нибудь придумал такое, и вот он, то есть я, придумал, и теперь он, то есть папа, рад и счастлив, что у него такой умный сын. И мама тоже рада и счастлива и больше не ругается с папой.
Но проходит день, еще день – и папа снова собирается по своим делам, чистит свое кожаное пальто, одевает свой коверкотовый костюм и, произнеся обычное: «Ужинать не жди, вернусь не скоро», скрывается за дверью.
Мама смотрит ему вслед, безвольно опустив руки, и, горестно вздохнув, возвращается на кухню.
А я, подождав немного, тоже выскальзываю за дверь, тихонько ее прикрываю и несусь вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Выскакиваю на улицу и чуть не столкнулся с одной из старух, толстой и неповоротливой.
– И куды тебя несет, паршивец этакий? – вскрикивает старуха, выставив свою клюку и чуть ни ткнув меня ею в живот. Она такая широкая, что загородила всю дорогу – не проехать, не пройти. И, главное – орет, будто ее режут: – Какой батька, таким и сын растет! – орет она, чтобы ее слышали во всем нашем доме. И прохожие тоже. – Мать небось вся извелась от таких мужиков! – продолжает она. – Старший все по бабам шастает, а сыну лишь бомбы какие ни есть взрывать да себя калечить!
Я изловчился, поднырнул под клюку и со всех ног помчался к развалинам школы, где меня ждут мои товарищи.
Уже лежа в постели и слыша, как в своей комнате горестно вздыхает мама, я вспомнил главное, о чем кричала старуха: «по бабам шастает». И мне стало так нехорошо, что я сел, не зная, что в таких случаях надо делать. Ведь папа может пошастать-пошастать, да и уйдет от нас насовсем. Как ушел дядя Сережа с первого этажа, бросив своих детей: шестилетнего Костю и четырехлетнюю Нину, и, как говорят бабки, сделал их сиротами при живом отце.
Я представил, как все это случится с нами, и заплакал.
Глава 4
– Слышь, Гаврилыч, – говорил Василию Мануйлову Петро Дущенко, разливая по стопкам горилку. – Ты, это… Тут одному очень нужному нам человеку очень нужен кирпич и все остальное прочее. Так ты там сообрази по этой части, чтобы неучтенка, а я уж для тебя постараюсь.
Василий Гаврилович выпил горилку, стал зажевывать ее черной икрой, таская икру из банки столовой ложкой и хмуро разглядывая своего шурина, еще больше раздобревшего.
«И черт меня связал с тобой, – уныло думал Василий Гаврилович. –