Идентичность. Леонид Подольский
они как с цепи сорвались в семидесятые. Есть такая порода людей: цепные псы. Стоит только власти свистнуть или подмигнуть, не нужно даже науськивать… Они сами. С внезапной, но хорошо управляемой яростью. Наверное, злоба и ложь могут доставлять чувственное удовольствие. Такой извращенный оргазм. Доказывали, что сионизм – особая форма расизма и фашизма и что в годы войны сионисты, читай евреи, рьяно сотрудничали с гитлеровцами. Помогали сами себя убивать. Да что там, даже Генеральная ассамблея217… Все это в миг сдулось, едва КПСС лопнула и весь советский блок. Начались разоблачения коммунизма… А в семидесятые как раз пик. Леонид запомнил названия пасквилей «Фашизм под голубой звездой» и «Сионизм: идеология и политика» – эти книжки продавались в институтском киоске.
– На ворах шапка горит, – жаловался он Валечке. – Фашисты кричат: «Держи фашистов. Вот они». Сталинизм – это и есть особая, классовая, параноидальная форма фашизма.
– Господи, о чем ты думаешь, – утешала Валечка. – Умные давно все поняли, а дуракам ничего не объяснишь. Но дураки эти книжки не читают. Читают одни евреи, вроде нашего заведующего. У нас они тоже лежат в киоске. – Институт у Валечки был закрытый, работал на космос, евреев туда не брали, Валечкин зав. отделом был там единственный семит. Как уникального специалиста его пригласили много лет назад, еще при Королеве.
– Точно по Шолом-Алейхему, – заметил Лёня. – Есть у него такой рассказ «Два антисемита». Два еврея сидят в парке друг напротив друга и оба читают черносотенные газетенки. Потому что обоим интересно: «Что еще могли придумать эти антисемиты?» И с ненавистью смотрят друг на друга – лиц-то из-за газет не видно и каждый из них подозревает, что другой и есть настоящий антисемит, черносотенец. И вдруг одновременно опускают газеты, взгляды их встречаются… Но это я рассказываю – не очень смешно, а Шолом-Алейхем классик, король юмора.
– Все как было при царе. Ничего не изменилось. Только вместо черной сотни красная, – с экспрессией сказала Валечка.
Да, с одной стороны хорошо, что Лисицыну в тот момент было не до евреев, меньше позора, все-таки родственник. Но, с другой стороны, помощи ждать было неоткуда. Защищать кандидатскую предстояло в Ставрополе. В Москве за пределами Института сердца Леонид мало кого знал. Но в Институте свободных мест не было. Он ткнулся в несколько мест по конкурсу: везде были свои. Всюду молча возвращали документы, только в одном месте состоялся разговор с заведовавшим кафедрой академиком. Тот был стар и склеротичен и, очевидно, по этой причине словоохотлив. К тому же, похоже, проникся сочувствием.
– Вы ведь еврей? – спросил академик.
– Нет, русский, – замявшись, отвечал Леонид.
– А на вид скорее еврей. И фамилия… красивая, конечно… однако подозрительная…
– И что же мне делать с такой красивой фамилией? – поинтересовался Леонид.
– Вот именно, что делать? Хороший вопрос.