Дежавю (сборник). Алексей Аистовъ

      Мы пили на кухне грузинский чай,

      старушки две в белом, на стуле кошка,

      слетались истории невзначай

      к вечернему сумраку понемножку.

      Всё было, как водится: чей-то муж,

      пропавший во времени, слухи, связи, —

      и я за рассказами точно уж,

      уж точно забылся в глухой осаде.

      Как вдруг из беспамятства слух восстал,

      не веря спросонья… – Одна лепечет,

      что в Смольном училась. Какой-то бал…

      Другая кивает, лишившись речи.

      И серые стены бесцветных дней

      на миг расступились навстречу правде

      такой невозможной… Блистала тень

      в скупом от величия Ленинграде.

      Советская кухня, грузинский чай,

      тоска по углам отслоилась в сгустки.

      Слова ино-странные бормоча,

      старуха ревела совсем по-русски.

      Мы пройдёмся с тобой вдоль каналов,

      где плутали по множеству раз,

      не ища ни конца, ни начала,

      где по-прежнему вьюжит сейчас.

      Там снежинки, под блеск вдохновения,

      жалят щёки, как вспышки-стихи,

      выжигая следы песнопения

      на подстрочник холодной зимы.

      Я целую тебя. Ты, как можешь,

      отторгаешь приливы любви,

      О, лазурь поднебесного ложа

      в сладкогласье промозглой Земли.

      Петербургская грустная песня.

      Чтобы вспыхнуть сумела зола,

      ты уводишь меня в занавесье

      смутных окон колодца-двора.

      Там рождаемся мы, умираем,

      открывая скрипучую дверь

      в то, что в вечер припомнилось с чаем,

      что давно в каталоге потерь…

      Ленинградский вокзал не похож на Московский,

      там в буфете средь хмурых, отнюдь не приезжих,

      в ребус трещин стола, в грань сомнительной стопки

      к полуночью всегда я светлёхонький брежу…

      Этот длинный роман, ну, почти как толстовский,

      в переводе моём несуразен, как правда…

      Мой сосед, осерчав, но премилый чертовски, —

      бутерброд с колбасой и селёдочный запах

      предложил отвести под пол литра к артистке

      всем известной… и мне.

      – Загудим деньрожденье:

      не дано сочинять, пусть советские диски

      препарируют вкус времяпрепровождения…

      Одиночеству в пасть

                 (прямо в краснознамённую,

                 в ту, где верили, гнулись, иль просто толпою

                 для чего-то срослись в телеутро казённое

                 на ноябрь седьмого трибунной строкою)

      мы смотрели на кухне в хмельном безразличии.

      Было утро. Противно. Когда расходились,

      той актрисе взбрело лунный взгляд Беатриче

      мне за дверь спешно бросить из скромной квартиры…

      И его я унёс. И кусались повсюду

      кумачовые флаги. С грудными бантами

      по кричалкам разбились без-умные люди

      среди Чуда проспектов, как сны из Италии…

      Петербург! Ты как эхо с созвездия Данте,

      где любовь, как мираж, но с надеждой на встречу.

      Где в граните затеряны знаки и даты

      повседневности Бога, в которой ты вечен.

      Петербург, где на Невском в толпе одиноко,

      распадаются звенья людей совпадения,

      где Казанский направит всевидящим оком

      в колоннаду степенного долготерпения.

      Вся в барашках Нева, как в ногах покрывало,

      но не греет, а стынет под натиском бури,

      что из дальних морей навсегда заказала

      дух бунтарский, замешанный в нашенской дури.

      Все пути до Дворцовой. Там ветры, как стая

      из простуженной вечностью русской основы.

      Из-за крыш Исаак с высоты наблюдает,

      как, ликуя, народ, примеряет оковы.

      …Время жмёт. И пора в ленинградско-московский

      неизбежный вокзал, где я спрятал надежду

      в ребус трещин стола, в грань полу́ночной