Асистолия. Олег Павлов
за коммунистов, отвечайте…»
Она: «За демократов!»
Он: «Ну вот, ведь это смешно, смешно…»
Она: «Меня ждут, мне нужно ехать».
Он: «Можно я вас провожу, куда хотите».
Она: «Нет, не хочу».
Он: «А вы были в Третьяковке?»
Она: «Конечно, я была…»
Он: «Это неправда – а демократы должны говорить правду. Как хотите. Но у меня есть еще один любимый художник… кумир. Великий русский художник, пойдем в Третьяковку и я покажу, расскажу?»
Она: «Я знаю… Он страдал, пил и сошел с ума».
Он: «Приблизительно так. Это все, что вы поняли? По-вашему, доктор, я больной? Тогда тем более… Вы должны… Вы давали клятву Гиппократа?»
Она: «У меня есть любимый человек, он меня ждет».
Он: «По-моему, когда любят, то уже не ждут, потому что не расстаются. Если любят – женятся, я хочу сказать. Не женятся и говорят о любви, по-моему, подлецы».
Она: «Всегда добиваетесь своего? Хотите приобщить к культуре? Ну а потом? Куда поведете, что же, сразу в загс?»
Он: «Потом я бы повел вас на кладбище… Не смейтесь, пожалуйста, я не шучу. На Новодевичье кладбище. Это мое любимое место в Москве. Такой тишины больше негде нет. И там люди, понимаете – таких больше нет. Мы просто боимся самих себя… Того, что можно почувствовать…»
Она: «Нет, нет, мальчик, мне не страшно, не страшно… И всех… ну после знакомства с Ван Гогом? Но куда же потом, потом?»
Он: «Никуда. Вам смешно. Значит, действительно, пора прощаться».
Она – вдруг посерьезнев – сухо, почти с черствостью: «Значит, на ваше любимое кладбище. Но сначала – в Третьяковскую галерею».
Появилось. Нет, не чувство – мысль, в себе уверенная, будто летящая в цель: он ей понравился, нравится.
Через день встретились на станции метро «Третьяковская».
Еще через день – на «Спортивной».
Пока шли, молчали.
Сторож у ворот – суетливый, поживший. Подозвал к себе на всякий случай двух глупых больших собак, что вертелись у его будки; тоже, наверное, служили. Псины пятились, виляли опущенными хвостами, провожая и прощаясь, хоть только что встречали, радовались, завидев людей.
Предъявил удостоверение… Хотел, чтобы она почувствовала и тайну, и власть его посещать заповедную для других территорию, где лежало столько сильных мира сего.
Живые, за незримой чертой, переступив ее, вошли в неведомое, сразу погрузившись в окутанное строгостью и силой безмолвие.
Росли ели, посаженные в далеком времени. И теснее, наплывая рядами, как обрубленные – глыбы, плиты, кресты.
Свернули на одну из дорожек.
Тут же потерялись, попав в тесноту могил.
Узкие проходы.
Безлюдье.
Имена незнаемые.
Окаменевшие всюду неузнаваемые лица.
Одинаковые формы то светлых, то угольно-черных камней.
Непроницаемое, как вечность, стояние.
Это дядя Сева когда-то привел сюда. Если бы не дядюшка– это место осталось бы для него… нуда,