Пустыня. Ярослав Двуреков
Этот неприветливый тип даже не извинился за свое хамское «Э… Как там?» А ведь старикан, возможно, совсем скоро станет моим родственником, father in law4. Назвать его по-русски «тестем» даже мысленно пока как-то не получилось. Татьяна предупреждала меня о причудах Шустова, но, как и к чему бы я ни готовился, предугадать дальнейшее направление нашей милой беседы не мог. Я придумал текст, набор выспренностей (правда, смахивало это на дешёвый фарс в самодеятельной постановке сельского клуба), надел парадную, дорогую рубашку, костюм и галстук, смертельно надоевшие на работе, отрепетировал строгое и решительное выражение лица и… и, похоже, не угадал.
– Насколько серьёзно вы относитесь к тому, о чём говорили? – в его глазах как будто снова разгорелись огоньки. Холодные и недобрые.
– Предельно…
– Это слова. Причём не самые убедительные из тех, что мне приходилось слышать в жизни. А я, уж поверьте, послушал… Ребячество… Игра… Сделаем так: заключим с вами мужское соглашение. В обмен на ваше Слово (он так и произнёс, с большой буквы) я пообещаю поддержку и согласие на ваш брак. Слово ваше мы обратим в документ.
– Расписку? – я удивился. «Тебе, педанту, значит, нужен чек, и веры не внушает человек?5» – промелькнуло в моих не вполне ясных мыслях, не поручусь за точность цитаты, но, кажется, как-то так. Вот старый зануда! Загоняет в ловушку? Пытается поймать меня на слове? Взять на «слабо»? Выяснить, как далеко я способен зайти в своём упорстве? Не выйдет! Расписку – так расписку! Тем более счастье и любовь Татьяны стоят жизни. И смерти. От волнения «высокий штиль» лексических упражнений, приготовленных для старика, проник и в мои спутанные мысли.
– Назовите это распиской, если угодно, – он пристально посмотрел на меня.
Только его глаза – единственное, что жило на этом мёртвом лице.
– Давайте бумагу! – я испытывал странное чувство. При полнейшем абсурде происходящего меня охватило страстное желание написать этому сумасшедшему какую угодно расписку, продать душу или раскроить череп, лишь бы избавиться от странного оцепенения и безволия, охвативших меня. Да и мои, точнее, наши с Татьяной обстоятельства не позволяют мне перечить профессору.
Он продиктовал текст, я покорно всё записал. Эпистола вышла достойная, не лишённая поэтического начала (повеяло плесневелыми рыцарскими балладами), будто профессор сочинил текст заранее и продумал каждое из двух с небольшим десятков слов. Плотная, цвета тростникового сахара, веленевая бумага, извлечённая профессором из глубин секретера, казалась такой же нарочитой, как и свеженачертанный на ней текст и всё здесь происходящее. Театральный эффект. Бумага, как известно, всё стерпит. А человек и подавно. Иван Петрович внимательно прочёл текст, прищурив глаза, отставив лист на расстояние вытянутой руки; не обнаружив ошибок, удовлетворённо кивнул и протянул мне: «Подпишите». Я снова взял его дорогую перьевую ручку, но он с ухмылкой покачал головой: «Такие документы чернилами не подписывают, как
Тесть (англ.).
И.В. Гёте, «Фауст».