Пустыня. Ярослав Двуреков
в сыгранную неудачную (ну, или, скажем так, своеобразную) шутку Ивана Петровича. Я нащупал кнопку на ланцете. Профессор кивнул, не сводя с меня своего колючего взгляда.
Вскоре с весьма необычными формальностями было покончено. Я поставил раскровленным пальцем крест вместо подписи, профессор убрал инструмент и свидетельство нашего сговора. Сразу стало легче, несмотря на лёгкое головокружение (вид крови мне неприятен). Я расслабился.
– Я надеюсь, всё, что здесь произошло, останется в тайне? Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь… – начал я.
– Безусловно, в тайне. Я надеюсь – навсегда. Я тоже очень не хочу, чтобы об этом документе мне или моим душеприказчикам пришлось вам напомнить. Живите долго и счастливо, но помните о нашем договоре.
– У меня складывается впечатление, что счастье и благополучие вашей дочери вас не очень-то волнуют.
– Я знаю свою дочь. Она хорошо разбирается в людях. Она сделала свой выбор и не передумает. И я не смогу и не стану пытаться изменять её отношения к вам, хотел бы я того или нет. Я не буду препятствовать её решению. Но, заметьте, мне оно пока не известно. У меня теперь есть ваше обязательство. И я, при необходимости, взыщу… Кроме того, не сочтите за комплимент, вы мне чем-то нравитесь. Я хочу сказать – не худший вариант, – поправился он, видимо, чтобы у меня не осталось иллюзий по поводу его неловкого, но тем не менее комплимента. Он замолчал. Я решил, что свою задачу выполнил, и собрался немедленно покинуть эту обитель дьявола. Но, пока я мучительно собирал иссякающий запас напыщенностей для реванша, для финальной фразы – мне хотелось сделать её эффектной и оставить последнее слово за собой – он, глядя снова на пламя в камине, добавил, словно обращаясь не ко мне, а по-стариковски брюзжа и разговаривая исключительно сам с собой: «Бери, люби и береги её. Умей отдавать и принимать любовь. Пойми мою дочь как себя самого. Стань для неё всем. Научись быть и мужем, и братом, повелителем и бессловесной тенью. Будь мужчиной, достойным её любви. И помни, что главную клятву в твоей жизни ты должен дать ей, и только… А теперь иди». Он неожиданно встал и протянул мне руку. Крепкое рукопожатие сталевара. Старик задержал мою руку в своей и посмотрел мне в глаза. Я, не мигая, принял его взгляд. Его лицо вблизи казалось старее: глубокие морщины, синие вены под коричневым пергаментом тонкой старческой кожи, пигментные пятна на лбу и висках, и усталость, и смертельная тоска в глазах. Он неожиданно отвёл глаза и, мне показалось, едва заметно ссутулился, опустил плечи, отчего сразу как будто стал меньше ростом.
– Ну всё, приём окончен. Мы оба сказали друг другу всё, что должны были. Ступай. И знай: я её очень люблю. Больше жизни. Я никого и никогда так не любил. Татьяна – самое дорогое, что у меня есть. Единственное, что у меня осталось. Ты сам это поймёшь. Позже. Когда будешь… как я, – он вытянул вперёд руку и кистью, царским жестом, указал мне на дверь. – Иди… На самое существенное откровение я не решился. Посчитал, что вопрос улажен, и последний, а на самом деле, первый и самый веский аргумент не потребовался. Время покажет. Закрывая тяжёлую дубовую