Холодная комната. Григорий Александрович Шепелев
поливала. Вчера приехала. А он, сволочь, позавчера у меня упал за комод, и я его вытащить не могу. Комод надо сдвинуть, а он тяжелый, как…
– Вы живёте где?– перебил Алексей Григорьевич.
– Вон в том доме,– махнула бабка жёлтой рукой на многоэтажку за магазином,– десятый год уж там я живу. А раньше жила…
– Юлька, за ключом!– скомандовал Хусаинов и со всех ног побежал к подъезду. Кременцова гневно тряхнула своими черными, ниже плеч кудрями и поплелась с оранжевой бабкой ворочать её дореволюционный комод.
Впервые услышав менее частый, чем стук отбойного молотка, стук юлькиных шпилек, Алексей Григорьевич ощутил внезапную жалость к своей помощнице. Приближаясь к подъезду, он уловил оттенок этого чувства, знакомый с детства. Однажды, будучи совсем маленьким, он сломал своего любимого заводного мишку и горько плакал, жалея даже больше себя, чем этого мишку. Как только стук каблучков затих вдалеке, Хусаинов снова стал взрослым и мысленно обругал себя. Вот придурок! Как будто больше подумать не о чем! На Москву опускались сумерки. Хусаинов шёл вверх по лестнице не спеша, размышляя, о чем и как говорить с Артемьевым, безобидным сорокалетним пьянчугой, который ночью кричал жене, что ей нужно вырвать язык, а вечером обнаружил её с оторванным языком. Относительно его алиби никаких сомнений быть не могло– если Кременцова сказала, что он весь день провёл на работе, значит звонила и начальнику цеха, и на контрольно-пропускной пункт, она очень въедливая особа. Перинский также не мог дать маху– если сказал, что смерть наступила примерно в полдень, значит– смерть наступила между одиннадцатью и часом. Бабке Мартыновой нет резона сочинять сказку именно про такой ночной Артемьевский крик, если ей, конечно, действительно неизвестно, какая смерть постигла её соседку. Если б она хотела Артемьева засадить, не зная об обстоятельствах этой смерти, то врала бы иначе, например: «Голову проломлю!» ,или «Задушу!» значит– либо знает, либо не врёт. Пока Хусаинов даже и не пытался составить из этих фактов какую-либо картинку. Он просто их отмечал.
Дактилоскописты уехали вместе с трупом. Артемьев пил на кухне коньяк с Перинским и плакал. Густой, прокуренный бас Перинского Хусаинов услышал ещё с площадки.
– Я тебе говорю– она умерла от разрыва сердца, а не от кровопотери и не от боли! Ты понимаешь? Твоя жена умерла ещё до того, как этот мерзавец, кем бы он ни был, схватил её за язык!
– Да какая разница, отчего она умерла?– проскулил вдовец,– она умерла, и точка! В тридцать семь лет!
– А ты что, хотел, чтоб она состарилась на твоих глазах и стала тебе противна? Чтоб ты при ней глазел на молоденьких, и она от этого мучилась? И чтоб вы, в конечном итоге, друг-друга возненавидели? Этого ты хотел? Дурак ты, Виталик! Просто дурак! Давай ещё выпьем.
– Мы были с ней духовно близки! Духовно! Ты понимаешь? Да как тебе такое понять? Ведь ты всю жизнь в падали ковыряешься, как стервятник! Ты трупы знаешь, а не людей! Стервятник и есть.
– Духовно близки!– хихикнул судмедэксперт, икнув,– да что вас сближало то, кроме водки? Она– учительница, а ты– кто? Шуруповёрт!
– Я