Панцирь великана. Томас Энсти
ни к чему не послужили и с состраданием вздохнула, пожимая ему руку. Долли повисла у него на шее и заплакала, а чёрствый Гарольд подумал, что теперь ему можно быть великодушным и почти с искренней приветливостью напутствовал его добрыми пожеланиями.
Однако, лицо его омрачилось, когда Мабель сказала:
– Не звоните, Оттилия. Я провожу Винсента до передней… в последний раз.
«Хотел бы я знать, нравится ли он ей?» подумал Гарольд, с досадой.
– Пишите как можно чаще, Голройд, не правда ли? – сказала Мабель, когда они пришли в переднюю. – Мы будем часто о вас думать и представлять себе, что вы там делаете и как вам живётся.
Передняя лондонского дома вряд ли пригодное место для объяснения в любви; есть что-то фатально-комическое в нежных чувствах, изливаемых посреди дождевых зонтиков и шляп. Но хотя Винсент вполне сознавал это, он почувствовал страстное желание высказать Мабель свои чувства в этот последний миг, но сдержал себя: более верный инстинкт подсказал ему, что он слишком долго мешкал для того, чтобы рассчитывать на успех. И в самом деле, Мабель не подозревала о настоящем характере его чувств и он был прав, думая, что признание в настоящую минуту было бы для неё сюрпризом, к которому она не была подготовлена.
Сентиментальность фрейлейн Мозер и склонность Каффина видеть в каждом соперника делали их проницательными, и сама Мабель, хотя девушки редко последними догадываются об этом, никогда не думала о Винсенте, как о поклоннике, и в этом была главным образом виновата его сдержанность и скрытность. Сначала он боялся обнаружить перед ней свои чувства: «она не может любить меня, думал он, я ничего не сделал. чтобы заслужить её любовь; я – нуль». И ему хотелось чем-нибудь отличиться, а до тех пор он молчал и редко виделся с ней. Тогда-то он и написал свою книгу, и хотя он не был так глуп, чтобы воображать, что в женское сердце доступ возможен только путём печати, но не мог не чувствовать, перечитывая своё произведение, что он делал нечто такое, что в случае успеха может возвысить его в собственных глазах и послужить хорошей рекомендацией для такой девушки, как Мабель, любившей литературу. Но тут отец пригласил его приехать на Цейлон; он должен был ехать и увезти с собой свою тайну, и надеяться, что время и разлука (очень плохие, сказать мимоходом, союзники) будут говорить за него.
Он чувствовал всю горечь своего положения, когда держал обе её руки и глядел в прекрасное лицо и мягкие глаза, светившиеся сестринским чувством, – да! увы! только сестринским. «Она, может быть, полюбила бы меня со временем. Но это время может никогда не настанет», – думал он.
Он не решился прибавить ни слова; он мог бы получить братский поцелуй, если бы попросил, но для него такой поцелуй был бы чистейшей насмешкой.
Подавленное волнение делало его резким, почти холодным. Он вдруг выпустил её руки и отрывисто проговорил:
– Прощайте, дорогая Мабель, прощайте! – и поспешно вышел из дому.
– Итак, он уехал! – заметил Каффин, когда Мабель вернулась в гостиную, простояв несколько секунд в передней. – Милый он