Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет. Эрих Мария Ремарк
себя Господа Бога? Кому и когда такое было в радость?
Сани остановились. От парадного входа по мокрому снегу переброшены были доски. Лилиан ступила на них. Сейчас, когда она, такая тоненькая, чуть клонясь вперед, придерживая на груди свой изящный жакет, в вечерних туфельках семенила по этой дощаной гати, она вдруг показалась ему диковинным экзотическим созданием, изысканно нездешним и фарфорово-хрупким в ореоле своей болезни, особенно на фоне всех этих топочущих лыжными ботинками здоровяков.
Он шел следом. Во что ты ввязываешься? – крутилось в голове. – И с кем? Но все равно, это совсем не то, что Лидия Морелли, которая час назад звонила ему из Рима. Лидия Морелли, которая назубок знает все уловки и ни одну не способна забыть хоть на миг.
Он нагнал Лилиан в дверях.
– Сегодня вечером, – сказал он, – мы ни о чем говорить не будем, кроме самых пустяшных вещей на свете.
Через час в баре было не протолкнуться. Лилиан глянула в сторону двери.
– А вот и Борис, – проронила она. – Как это я не подумала…
Клерфэ раньше нее завидел русского. Тот медленно протискивался к их столику сквозь толчею отдыхающих, что гроздьями облепили стойку. Клерфэ он демонстративно не замечал.
– Сани поданы, Лилиан, – сказал он.
– Отправь сани, Борис, – ответила она. – Мне они не понадобятся. Это господин Клерфэ. Вы с ним уже встречались однажды.
Клерфэ встал – чуть небрежнее, чем следовало.
– Неужели? – удивился Волков. – Ах да, в самом деле! Простите великодушно. – Он упорно смотрел чуть в сторону. – Это ведь вы были в гоночной машине, которая так напугала лошадей, верно?
Легкая нотка издевки в его голосе не укрылась от Клерфэ. Он ничего не ответил, просто стоял.
– Ты, должно быть, забыла, завтра с утра тебе снова на рентген, – заботливо напомнил Волков.
– Я помню, Борис.
– Но перед рентгеном тебе надо отдохнуть, как следует выспаться.
– Я знаю. Времени еще достаточно.
Она говорила с ним подчеркнуто ровным голосом, как с неразумным, непослушным ребенком. Клерфэ видел: для нее это единственный способ обуздать гнев, который вызывает в ней столь назойливая опека. Ему стало почти что жаль этого русского, настолько плохи, оказывается, его дела.
– Вы присесть не хотите? – не без тайного злорадства осведомился он.
– Благодарю, – холодно бросил тот, словно в ответ официанту, подбежавшему спросить: «Чего изволите?» Должно быть, тоже умеет расслышать издевку. – Мне тут надо еще кое с кем переговорить, – снова обратился он к Лилиан. – А ты тем временем могла бы уже в сани…
– Нет, Борис, я пока что хочу остаться.
Клерфэ все это надоело.
– Это я привез мадемуазель Дюнкерк сюда, – спокойно сказал он. – И, по-моему, я вполне в состоянии доставить ее обратно.
Теперь наконец-то Волков вскинул на него глаза. Он изменился в лице. Но нашел в себе силы улыбнуться.
– Боюсь, вы превратно меня поймете. Но объяснять вам все равно бесполезно.
Он