От первого лица. Виталий Коротич
погибло сорок (это самая малая цифра) миллионов людей, то каждый из них заслужил хотя бы по минуте молчания. Сорок миллионов минут. Пересчитайте на своем калькуляторе – это больше семидесяти шести лет молчания. В последнем Верховном Совете бывшей страны, слушая очередную речь о том, что коммунистам, мол, не дали завершить начатое, я посоветовал оратору заткнуться хотя бы на три четверти столетия – просто из уважения к тем, кого замучили во имя бредовых идеалов, схоластических выдумок. Я категорически против охоты на ведьм и выцарапывания глаз друг другу. Но я и против того, чтобы все прегрешения валились в одну кучу. Большинство из нас не святы и знают, чем платили за выживание. Но палачом или доносчиком можно было стать исключительно добровольно. И чиновником с пальчиками в крови – тоже. Поэтому откровенность – единственный способ достойно выжить. Книги вроде этой – свидетельские показания на бесконечном суде. Сегодня всем больно.
Как правильно пелось: «Я другой такой страны не знаю!» В правительстве царской России в канун большевистского переворота было около 20 министров. Когда Горбачев пришел к власти, он получил в подчинение 615 чиновников министерского ранга. При Ельцине даже все думские депутаты специальным законом присвоили себе министерские зарплаты и привилегии. А чаво? Покойная компартия, неутомимо рвущаяся сегодня воскреснуть и возвратиться во власть, была самым серьезным чиновничьим орденом в государстве. Ее теоретики выдумали немало всякой ерунды о будущем и про отмирание государства. Но никогда они не заикались про отмирание партии, на эту тему опасно было даже умничать. Все стены моей страны были покрыты цитатами из книг, не подлежащих обсуждению. Другое дело, что читали мы их невнимательно…
Ну ладно, хватит об этом. Можно бы и поблагодарить чиновников, думавших обо мне всегда, от момента моего рождения. Выбор места работы или учебы тоже определялся ими, – по крайней мере, внимательно регулировался. Но отец мой был умнее всех, он всегда учил меня пробиваться к независимости. «Есть две профессии, – говорил он. – Инженер или врач. В остальных занятиях ты зависим от дурака, дающего указания. А врач – он и в тюрьме врач». Помню, как меня, семнадцатилетнего отличника, медалиста, только что пережившего смерть Сталина, поразила обыденность отцовского упоминания о тюрьме, то, что мое будущее отец высчитывал, исходя из опасности ареста ни за что ни про что. Его самого арестовывали, но ненадолго – в конце тридцатых годов он пробыл в кутузке недолго, но навсегда запомнил, что у советской чиновничьей системы нормальных законов нет, ей ничего не стоит посадить тебя просто так.
Отец объяснил мне очень многое. Сын украинского крестьянина из богатых, плодороднейших в Европе краев, он начинал с внушенных ему классовых привилегий. Придя из деревни в Киев, отец мог легко выбирать и менять свои факультеты: социальное происхождение позволяло любые шалости. Свою беззащитность он ощутил позже, в тридцатых, когда одного за другим терял