Судьба человека. Владимир Губайловский

      А слово станет, станет словом

      и, перебравши чересчур,

      пастух прочтет своим коровам

      Платонов «Пир» и «Чевенгур»,

      и, закативши бельма к небу,

      косноязычный, как Терсит,

      свою замусленную требу,

      как истину провозгласит.

      Однажды вождь и учитель

      в конце тридцатых годов

      спросил у своих придворных

      исторических матерьялистов:

      – Скажите, а есть у нас

      живые идеалисты?

      Ему ответили:

      – Есть.

      – А много ли?

      – Единственный идеалист

      у нас Алексей Лосев.

      – Если один, пусть живет, –

      изрек учитель и вождь,

      и Лосева больше не трогали.

      Люди сажают картошку.

      Поле пашет смиренный мерин.

      Когда он идет на Север,

      прокладывает борозду,

      я картофелину бросаю.

      Когда он идет на Юг,

      борозду засыпает.

      Мерин ходит по полю,

      как маятник ходит мерин,

      как смена времен года:

      лето, зима, лето.

      Женщина говорит:

      «Дай Бог, чтобы уродилась.

      Дай Бог, чтоб ее хватило

      в зиму, скотине и людям».

      Облако встало над нами

      в небе пронзительно синем.

      Но почему же душу

      мне тоска разрывает?

      Мы сидим на террасе

      перед столом накрытым.

      На столе огромное блюдо

      картошки с домашней тушенкой.

      Надежда Иванна вносит

      мой любимый салат – охотничий:

      помидоры и сладкий перец,

      репчатый лук и приправы,

      пять минут кипятить в масле,

      и можно закатывать в зиму.

      Разбавленный спирт в стаканах

      мы пьем, чтобы уродилась,

      чтобы были дожди и ливни,

      чтоб хватило тепла и света.

      Но почему же душу

      мне тоска разрывает?

      Люди сажают картошку,

      чтобы съесть ее ровно за год,

      чтобы снова сажать картошку,

      чтобы съесть ее ровно за год.