Господа офицеры. Записки военного летчика (сборник). Константин Попов
соображаешь, – продолжал он, – что если вся рота, так же, как ты, пойдет по деревне шукать картошку, то немцы заберут нас голыми руками. – Голоса притихли… и только мерное похрапывание ближайших людей нарушало установившуюся ночную тишину.
– Ну, кажется, и я заснул, – дрожа мелкой дрожью и вытягиваясь, произнес очнувшийся подпоручик.
– У-у-у-у-а-х! как сыро. Какая мерзость эта осенняя слякоть и этот дождь сквозь сито. Слава Богу, скоро светает. Нужно посмотреть, что с ротой.
Рота спала. Бодрствовали только часовые, секреты и дозоры. Моросило… и пронизывающий ветер проникал чуть не до костей… Но вот сумрак ночи начал проясняться. Сначала из тумана обозначилась линия наших одиночных окопов, затем стали вырисовываться контуры сгоревшей деревни. Это были жиденькие, безлиственные деревья, целая вереница дымовыходных труб и 6–7 чудом уцелевших халуп. Дальше выяснилось, что позиция роты совершенно изолирована и как бы в нерешительности остановилась почти у самого конца пологого ската, спускающегося к широкой лощине.
Вот туман рассеялся настолько, что стало видно и немецкое расположение. Этого, по-видимому, ждал наш подпоручик, который, высунувшись из своей норы, старался рассмотреть в бинокль немецкое расположение.
Теперь стало возможным рассмотреть и его облик. Это был высокий, стройный, худощавый, но мускулистый юноша 20–22 лет, не имевший в лице своем ничего замечательного: оно не было красивым и не было безобразным; в нем не отражались какие-либо сильные страсти. Карие глаза смотрели спокойно, не выдавая волнения от несомненного интереса к впервые обнаруженному противнику. Движения все были неторопливы, уверенны, но без всякой претензии на позировку. Одет он был по форме: в серую солдатскую шинель с погонами, на которых красовались две звездочки и кованный вензель царствовавшего государя.
Погоны даже теперь, в столь незаурядной обстановке, составляли предмет его особого внимания, так как он только что достал платок и тщательно вытер вензель левого погона, к которому прилип комок обвалившейся земли. На нем было офицерское снаряжение: пояс с наплечными ремнями, шашка, револьвер, большая полевая сумка, расстегнутый уже футляр бинокля… и великолепный «Цейс», висевший на ремешке через шею.
Остается добавить, что на голове у него молодцевато сидела защитного цвета фуражка с офицерской кокардой и опущенным на подбородок ремешком, а ноги были обуты в сапоги из черной кожи, доходившие ему чуть выше колен, чтобы получилось довольно типичное изображение одного из тех молодых русских офицеров, которые тысячами стояли в это холодное сентябрьское утро на всей необъятной границе Российской империи, обозначавшейся сейчас не географическими и этнографическими рубежами, а доблестью армии, ее духом, дисциплиной, выучкой и прочими неотъемлемыми качествами, которыми так сильна была в то время Россия, имевшая впереди, на защите своих границ и чести – все здоровое, честное и мужественное.
Подпоручик увидел фигуры в черных шинелях, повылезавшие из немецких окопов, что были не дальше 400 шагов. Фигуры эти стояли,