Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым. Отсутствует
природа, как и нравственность, изображается не идиллически. Современному писателю не нужна идиллия, он ее не ищет, на ней не настаивает. Прав был И. Дедков в том, что Белов не стремился показать человека без недостатков, с акцентом на одних его нравственных достоинствах. Но, показывая и принимая своего героя таким, каков он есть, авторы, в том числе и Белов, постоянно ощущают его притягательность, даже – не будет преувеличением сказать – свое с ним внутреннее родство. В чем же тогда источник притяжения и силы героя? В его духовной полноценности, цельности. Именно человеческой цельности жаждут писатели, обращаясь к деревне. И боятся они всего более ее отсутствия, потери ее вышедшим за пределы деревни героем.
Пожалуй, никем эта проблема насущности культурного перехода, сложности духовной перестройки, перед которой стоит деревенский житель, не была осознана в такой полноте, как Василием Шукшиным.
Шукшин с его желанием понять каждого воспринимает своих героев как бы на фоне собственного опыта, то есть на фоне пройденного им самим пути от деревни (поселка, если быть биографически точными) к городу. Он-то, Шукшин, не просто поменял место жительства: не отказываясь от ценностей одной культуры, он сумел полноправно и талантливо войти в другую. Это, вероятно, было не так легко даже для человека его таланта и его настойчивости, а способен ли на такую же перестройку каждый человек? Или он обречен, по крайней мере в пределах одного поколения, остаться на полпути, ощущая ностальгическую тоску по утраченной цельности и недостижимое стремление к полному овладению новой культурой? Или – с точки зрения Шукшина, это самое страшное – он так и останется лишенным понимания, пусть и мучительного, своей духовной ущербности?
Шукшин в своих рассказах также нередко изображает мир обжитой, подчиненный «привычному делу», но и опасный в своей привычности: как бы не упустить, не забыть чего-то такого, без чего теперь нельзя. Это неопределенное «что-то» и влечет, и мучит, заставляя вспоминать сказочный приказ: пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю что. Только у Шукшина этот неопределенный посыл внешне принимает форму чудачества, сосредоточивается на неожиданном, подчас странном, объекте: то микроскоп, то сапожки, то вдруг оборачивается пьяным криком «верую». Очень часто современность подсказывает и расставляет у Шукшина детали, и в этой обстановке чудит герой, теряет голову, подобно Ивану Африкановичу, сбитому с толку заезжим городским родственником. Герой Белова лишь раз «обжигается», чтобы затем через внутреннее искупление вновь вернуться к «привычному делу». А Шукшин упорно заставляет своего героя наталкиваться на новые для него, непонятные и часто неприемлемые реалии непривычной, иной жизни. Так, даже Иван-дурак, вышедши из сказки, отправляется на поиски справки, удостоверяющей, что он умный.
Из подчеркнуто непривычной современной сферы возникают для шукшинских героев предметы и притягательные, и отталкивающие: и микроскоп,