Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить (сборник). Джеймс Артур Болдуин
несколько раз, – запинаясь отвечаю я.
– Пешком? – спрашивает она. – Шофер автобуса тоже давно вас не видел. – Все это время женщина не смотрит на меня, а кружит по кухне, вычеркивая что-то из списка огрызком желтого карандаша.
Мне нечего ответить на ее последнее саркастическое замечание – я совсем забыл, что в маленькой деревушке жизнь каждого у всех на виду.
Она мельком заглядывает в ванную.
– Вечером здесь вымою, – обещаю я.
– Надеюсь, – говорит она. – Все здесь сверкало, когда вы въезжали. – Мы вернулись на кухню. Женщина не заметила отсутствие двух разбитых мною стаканов, а у меня не хватило мужества признаться. Просто оставлю на буфете деньги. Она включает свет в гостиной. Повсюду разбросаны мои грязные вещи.
– Я заберу их, – говорю я, пытаясь выдавить улыбку.
– Могли бы перейти дорогу, – с упреком произносит она. – Я с удовольствием накормила бы вас. Супом или еще чем-нибудь. Я все равно каждый день готовлю для мужа – где один, там и двое.
Я растроган, но не знаю, как выразить свои чувства. Не говорить же ей, что наш совместный обед окончательно добил бы меня.
Женщина рассматривает расписную думку.
– Вы едете к своей невесте? – спрашивает она.
Понимаю, что нужно солгать, но почему-то не могу. Прячу от нее глаза. Сейчас стакан с виски был бы кстати.
– Нет, – бормочу я. – Она уехала в Америку.
– Tiens![64] – удивляется женщина. – А вы что, остаетесь во Франции? – Она смотрит мне в глаза.
– На какое-то время, – отвечаю я и чувствую, что покрываюсь потом. Мне вдруг приходит в голову, что на эту женщину, итальянскую крестьянку, наверное, похожа мать Джованни. Я стараюсь не думать, как страшно завыла бы она, и боюсь даже представить выражение, какое было бы в ее глазах, узнай она, что сына убьют на рассвете и что в этом косвенно виноват я.
Но эта женщина – не мать Джованни.
– Нехорошо молодому человеку, вроде вас, – говорит она, – сидеть одному в большом доме без женщины. Неправильно это. – Лицо ее омрачает печаль, она хочет еще что-то сказать, но сдерживается. Она, конечно, собиралась поговорить о Гелле, которая ни ей, ни остальным женщинам в деревне не нравилась. Но она только выключает свет в гостиной, и мы переходим в большую спальню, хозяйскую, где спали мы с Геллой. Не ту, где я оставил стакан. Здесь тоже все чисто и опрятно. Осмотрев комнату, женщина говорит с улыбкой:
– Видно, что последнее время здесь не ночевали.
Я чувствую со стыдом, что краснею. Женщина смеется.
– Вы еще будете счастливы, – уверенно произносит она. – Найдете другую, хорошую женщину, женитесь, заведете детишек. Да, вот что вам надо, – говорит она, словно я возражаю. Не успеваю я открыть рот, как она спрашивает: – А где ваша мать?
– Она умерла.
– А-а… – Женщина сочувственно кивает головой. – Грустно. А отец? Его тоже нет в живых?
– Нет, он жив. Он в Америке.
– Pauvre bambino![65] – Она смотрит на меня с жалостью, отчего я чувствую себя совершенно беспомощным. Если она сейчас не уйдет, я
Ну и ну! (
Бедный мальчик! (