Суета. Хо-хо, ха-ха. Заря Ляп
упрямо требую: «Подайте же!» И… мне на руки падает моя плита. Боли я не чувствую, но к столу плита меня припечатывает. Приговаривает. Я сразу же впиваюсь в нее взглядом. Отыскивая туман фигуры. И вижу…
…Вижу я Ангела… Прямой лоб его, округлый подбородок с глубокой вертикальной складкой. Белые длинные волосы; постоянно переплетающиеся, сворачивающиеся в кольца… Упрямые глаза его. Черные. Омутами. Брови – ровные, широкие. Высокую, прямо-таки привставшую переносицу носа… Губы. Будто и мужские, а словно и женские. Очень капризные. Уверен, такие губы только беду принести могут – их сразу же целовать хочется и подчиняться, подчиняться им ЖЕЛАЕТСЯ. Непременно и полностью всю волю свою им, поцелуем, отдавая. Именно так, тогда, в те годы, почувствовал я… Крылья его – порванные и прорванные. И вовсе не в перьях, а вроде как в чешуе – белой, сияющей. И кожа его – белейшая… Да, он был очень белый, но казалось мне, нет – зналось, не удержаться этому цвету в нем, а перебродить, перегореть… в саму серость золы. Потому что… страшная боль в Ангеле. И нет такой боли в мире – только в нем. И то, что с крыльями его случилось, – от этой боли, и ему далее всему также от нее рваться. Но – быть. И тоже знал я: сделай шаг он назад – и покинет его мука, сразу же, даже памятью, и воссияет он. И тоже знал: не будет шага. Потому что он о СВОЕМ – цель в нем есть. Мне не открытая.
Я рыдал. Обещал спасти. Настаивал, что смогу. Как? Разве можно такого спасти? Но я обещал. Сыпал обещаниями. А потом услышал… Хотя как-то иначе принял слово, и слово ли то было? Но скажу так: услышал я… Да нет же, ВОШЛО в меня, пониманием: «Я». И это «Я» не объять было – не принимало оно предел. И на этом слове, если слово то было, Ангел держался и терпел боль. И я зарыдал пуще прежнего…
А потом… плита исчезла, и я, вымотанный слезами, соскользнул со стола и пошатываясь пошел прочь из Кабинета. Вышел на «шесть», спокойно, размеренно произнесенное Лукьяном. Он внимательно на меня посмотрел, сказал: «Так рано и такой нехороший», потянул за веревки, и все наши переплетения к нему из Кабинета с легкостью выплыли. Тогда я вспомнил о Гришке и Лешке, и совсем тошно мне стало…
Лукьян пошел за братьями. Сказал мне: «Если только шесть, а ты уже весь мятый, значит, время там по-иному бежит. Их СЕЙЧАС выводить надо. Жди». Я хотел было пойти с ним, но он меня бережно, нежно даже, к колонне прислонил и велел ждать, сил набираться. И пошел. И почти сразу вышел: ноги и ладони в кровь разодранные, круги под глазами, дыхание тяжелое, с хрипом и кашлем. Зато Лешка с ним. Аккуратненький. Нетронутый. Немного сонный. Вяловатый. А вот Гришки нет.
За Гришкой пошел я. Себя от колонны отклеил и вплелся в зал. И понеслось! Стволы, стволы, ухабы, стволы. Я меж ними лавирую. Убегаю от кого? Бегу за кем? Второе, пожалуй, ближе. Ищу я что-то. О темень какую-то спотыкаюсь, ее же успеваю подхватить, за собой потянуть. Несколько шагов – и выплевывает меня из леса в Кабинет. Я добычу рассматриваю: пень сучкастый притащил. Не то! Не то искал! Разворачиваюсь к лесу и, не зная, что именно ищу, понимая только,