Мой желанный. Владимир Лим
каким-то образом действовали на меня, я путалась и тоже начинала смеяться над собой, своими стихами, мечтами, как будто я была с ним заодно, но потом, когда это представление заканчивалось, и мы оставались вдвоём, я прозревала и понимала, что всё это жестоко, злобно и меня заставляли смеяться над собой, над моими мечтами о поэзии.
Жестокость Павла была сознательной. Многое ему не нравилось во мне: простота (хуже воровства), некрасивые пальцы, сентиментальность, но больше всего, чувствовала я, он не любил моего увлечения поэзией. Он считал это увлечение ошибкой и фальшью. «Да они больные все, закомплексованные, а ты – красивая здоровая баба, зачем это тебе?» Никогда я не уличала его в жестокости, я чувствовала часто какое-то мрачное напряжение в нём, сопротивление, – всё, чтобы я ни делала или не сказала, он принимал с раздражением, и иногда я ловила на себе тот его странный взгляд: он будто бы наблюдал за мной, чему-то удивляясь. В этом взгляде, в этом удивлении для меня всякий раз открывалась надежда, я ему всё прощала, жестокость тоже, хотя не понимала её.
Он не мог не знать, что это от любви к нему и от его нелюбви ко мне я стала писать стихи. Но он не мог, не хотел признавать этого.
И когда я уходила от него, всегда рано утром, чтобы соседи не заметили меня, ведь Павел был женат; жена с сыном жили в Москве, в его двухкомнатной квартире, кралась униженно по лестнице, чувствовала отвращение к себе: именно там, на лестнице, помня ещё Павла, большого, раскинувшегося на постели, с торчащими из-под одеяла большими ступнями, я думала о его жене, сыне; там, на лестнице, я чувствовала как никогда, что краду его у них, и обещала им, Павлу не приходить больше сюда.
В редакции я часто бывала рассеянна, за эту рассеянность меня недолюбливали, считали её позой, актёрством. А рассеянность происходила от того, что я часто думала о Павле, страдала от его нелюбви, и днем, на работе, всегда боролась с желанием пойти к нему, и часто эта борьба заканчивалась тем, что я шла к его кабинету, шла, иногда не осознавая, и как-то неожиданно для себя: вдруг передо мной оказывалась его дверь, я машинально толкала её, и если встречала кого-нибудь у него, терялась, извинялась, оправдывалась, краснела и, отступая, с ужасом понимала, что за это меня не только нельзя любить, но нужно ненавидеть. Я никому из наших, в редакции, не могла рассказать о Павле, потому что он считал нужным скрывать наши отношения – ведь это именно он привел меня в газету, и я работала у него.
В редакции Павел всегда был ласков и доброжелателен, но так, что я всегда ощущала эту ласковость как преграду.
Я знала, что в редакции многие относились ко мне плохо, и Павел поддерживал, непонятно для чего, их нелюбовь ко мне. Это было странно, ведь не мог же он не понимать разницы в своей нелюбви ко мне, близкому ему человеку, и в нелюбви постороннего человека, товарища по работе.
Я часто ловила себя на том, что замираю от его прикосновений, боялась обернуться,