Мой желанный. Владимир Лим
с побледневшей горбинкой. Папа ходит решительно по комнате – снимет, наденет очки дрожащими пальцами, мама следом, уговаривая торопливо нежно, ловя его руки, прижимаясь к нему, целуя с опущенными веками, из-под которых быстрые, короткие рассчитывающие взгляды…
Знаю, всё простится, долго в доме будет тихо, мама ляжет спать, взяв руку папы под безмятежное прекрасное лицо, а папа склонится к ней, и побегут по его лицу, сменяя друг друга, выражения обиженной любви и облегчающего примирения.
Из глубины двора смотрит серый хромой журавль.
Я не люблю тот дом в Талды-Кургане.
Мне больно: и от того, что не люблю, и от того, что помню. Я стыжусь своего детства, мне хотелось бы другого.
Смотрю на старика, и просится – «отец». Не знаю, смогу ли когда-нибудь назвать родителей Валентина «мамой» и «папой», чужие они мне почему-то, хотя помню их с детства. Мы ездили с Валентином к ним, и ещё был жив Павел во мне, помнила его прикосновения, как тайное, стыдное, и думала: чужие люди рядом со мной, и так меня любят…
Но вот ведь ребёнок. От Валентина, его и мой, родной мне, плоть от плоти. Дом Валентина будет ему родным, родители его – родными, дом Павла – чужой.
Но где же место для меня?
Я мать, во мне всё это, как в лоне, былое и грядущее. Не от того ли тошнота? Несовместимо то, что было и что будет.
Семя в лоне, как зерно в земле? За что мне эта мука: грешной входить в этот сад, ведь чистым он входит в меня.
Скамья пуста. Над лугом туман, острый, чёрно и чётко очерченный угол изгороди. Тревожно, как будто с привычной домашней картины, засиженной мухами, сошел человек.
Вдруг вижу странно близко в своём окне старика: руками машет, дёргает головой и семенит, как испорченный механический колдун, с болью и страданием смотрит на меня, просит и зовёт!
Детский суеверный страх просыпается во мне, хочу бежать, визжать, но, холодея, стою, и руки сами обнимают живот.
Старик упал.
Он упал навзничь, быстро переворачиваю его, он совсем легкий, длинноногий и сухой. Старик сжимает в горсти рубашку с левой стороны груди, расстегнула ему ворот, вбежала в дом, налила в тарелку – ничего другого под рукой не оказалось – немного коньяка, вспомнила о валерьянке – туда же. Старик без меня повернулся на бок и встретил расслабленным испуганным взглядом. Подхватила его за дряблый затылок и заставила выпить. Коньяк с валерьянкой растёкся по тарелке, и старик слизывал его неумело, скашивая на меня глаза Павла.
Старик взял тарелку в руки и слизывал с неё остатки коньяка, как ребёнок сладкое. Он поймал мой взгляд и сказал: «Как ты догадалась, коньяка? Мне всегда помогает от сердца». Я сходила в дом, вынесла бутылку с рюмкой, но старик остановил меня на пороге. Поставила бутылку и предложила старику войти в дом, но он отказался, продолжал сидеть на земле, держа тарелку. Взяла старика под руку, потянула и почувствовала сопротивление – старик протягивал мне тарелку. Я засмеялась, взяла