Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев
колотить по ней и матрасу руками.
Запахло горелым пером и жжёными тряпками. Хату заволокло дымом.
Номах захохотал.
– Ну, ты, Пётр Андреевич, молодец. Трохи хату не спалил!
– Да иди ты к бесу, Нестор, со своими шутками.
Аршинов чертыхаясь, затушил тлеющие огоньки, распахнул все окна и снова улёгся.
Они снова закурили.
– И ещё интересный момент, – сказал Аршинов, возвращаясь к своему рассказу. – Помнишь, я тебе про Томазо Кампанеллу и его книгу «Город Солнца» рассказывал?
– Помню, да я и сам читал.
– Так вот, смотри, какое созвучие: «Город солнца», вспышки на Солнце. Видишь, а? Мы, дети Солнца, строим Город Солнца. Ты же по части романтики чувствительный. Чуешь красоту?
Не дождавшись ответа, Аршинов, затушил об пол цигарку, проверил предохранитель на револьвере, скомкал подушку и закрыл глаза.
Номах слушал сверчка, доселе испуганного выстрелом и молчавшего, а теперь осмелевшего и снова верещавшего на всю хату. Стрёкот его напоминал многоголосие степного полдня, и Нестор плавал в нём, как в меду.
Соловьёв и ребёнок
Соловьёв вошёл в деревню. Судя по всему, богатую, не изведавшую ещё ни немецких «requirierung», ни красных продразвёрсток. Крестьяне почти не интересовались им, лишь отмечали мимоходом, как часть пейзажа.
Откуда-то вынырнул и увязался следом пацан, лет десяти, в коротких не по росту штанах, с дырками от молочных зубов во рту. Топал некоторое время позади, потом, присматриваясь, забежал вперёд.
– Дядька, что это у тебя вся голова в крови? Ранили тебя?
Соловьёв покачал головой.
– Говоришь, не ранили, а у самого весь потылок в коросте.
Соловьёв тронул голову, под пальцами отозвалось болью что-то шершавое, чешуйчатое.
– Дядька, а сахар у тебя есть?
Соловьёв снова покачал головой.
– А хлеб?
Глаза большого плечистого человека смотрели просто, бесхитростно, с едва заметным тёплым интересом.
– М-м, – качая шеей, промычал Соловьёв, показывая, что хлеб съел щенок.
– Щенок? Не, щенок мне не нужен. У нас такого добра у самих навалом. Топить не успеваем, так плодятся, – широко и беззаботно улыбнулся пацан. – Я сам топил, и батька делал.
Соловьёв двинулся дальше по улице.
Пацан побежал следом. Тронул вдруг за рукав.
– Слышь, – с неожиданной серьёзностью, словно клянясь в чём-то, сказал, – а я и дальше топить их буду.
Соловьёв молчал.
– Я про щенков. Ты дай мне своего, я его утоплю. Вот те крест, утоплю.
Малец на ходу перекрестился.
Соловьёв, чуя неладное, захотел было уйти, но пацан неизменно вставал у него на пути, не давая хода.
– Конпуженый! Конпуженый! – стал тыкать в него пальцем малец, а потом закричал. – Э-э! Идить сюда! Конпуженого покажу! Идить сюда!
Соловьёв оглянулся по сторонам. Никому не было до них дела. Ворочал навоз старик у сарая, вешала баба бельё на верёвки.
– Идить! Идить сюда! – продолжал голосить, будто ошпаренный мальчишка.
– Конпуженый! Дай щенка утопить!
Соловьёв