Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев
подпруга у коника твоего не слабовата?
Подошёл боец, подтянул охватывающий конское брюхо ремень.
– Вот теперь в самый раз.
Номах открыл глаза и увидел лежащую прямо перед ним линию, разделяющую солнце и тень.
Солнечная сторона бросилась прочь от него, в сторону петлюровских укреплений.
– Шашки наголо! В атаку! – не помня себя, закричал Номах, первым рванувшись вперёд.
За ним, запоздав лишь на мгновение, рванулись сто двадцать сабель, остатки его войска.
Номах, вскинув над головой блеснувшую пламенем шашку, и, не отрывая глаз от черты меж светом и тенью, полетел вперёд, не думая о том, что встретит его впереди.
Метров за семьсот до петлюровской окопов, линия исчезла – солнце скрылось за облаком. Номах, словно бы очнувшийся ото сна, вскинул голову дымным, непонимающим взглядом посмотрел вокруг.
Тем, кто видел батьку в тот момент, показалось, что сейчас он закатит глаза и упадёт в траву, срубленный припадком.
Но Номах усидел в седле. Скрежеща зубами, он повернул голову вправо, влево и вдалеке вдруг снова увидел линию, разделяющую свет и тень.
– Туда! – взмахнул он шашкой.
И словно пчелиный рой или птичья стая, одновременно с ним повернула лава.
Он нёсся за ускользавшей от него расселиной, не вполне понимая, что и зачем он делает, но чувствуя бешеную радость и, словно бы летел на гребне огромной в полматерика волны, и знал, что она не оставит его и не подведёт.
Они прошили петлюровские войска так, как штопор пронзает пробку, по траектории непредсказуемо сложной и, как потом выяснилось, единственно верной.
– …Они не могли сделать это, не зная расположения наших частей! – выпучивая глаза и наливаясь багрянцем, орал на своих офицеров, лысый генерал-хорунжий. – Это предательство! Они дважды попадали в разрывы между подразделениями. Неизменно оказывались на стыках, в слабых местах. Как вы можете это объяснить? Эшелонированная оборона. Две лини окопов. И Номах проходит сквозь них почти без сопротивления. Что это? Я вам скажу! Это предательство, вот что это такое!
…Номах потерял свой ориентир, когда красно-раскалённая макушка солнца скрылась за горизонтом.
– Ну, что, вывел я вас? – устало крикнул он остаткам войска.
– Спас, батька! – откликнулось оно.
– И ни один бис, ни один мудрец, за всю жизнь не поймёт, как тебе это удалось, – сказал старый, тёртый, словно бы сошедший со страниц «Тараса Бульбы» боец.
Отравитель
Номах любил тот восторг молодой плоти, который охватывал его, когда он летел в сабельную атаку или, вцепившись в ручки «Максима», поливал свинцом вражеские цепи. Восторг этот был, словно песня, словно танец, заставляющий забыть обо всём на свете. И Номах включался в эти смертельные песни и пляски со всей страстью молодости.
– …Бой – это музыка, – доказывал он Аршинову, разгорячённый самогоном и буйством соловьёв за открытыми окнами. – Неужели не слышишь, сухой ты человек?
– Скажешь тоже… Бой – это работа, Нестор.
– Нет, – доказывал Номах. – Врёшь! Музыка! Песня! Пляска! Вот что такое бой.
Он