Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев
думал тебе это с рук сойдёт? – медленно проговорил. – Зарезал парня и будто так и надо? Говорили тебе, не режь брюхо, само зарастёт? Ну, говорили? В германскую мы с такими ранами через две недели на ноги поднимались!
– Там абсцесс начался, нельзя было не резать, – сдавленно прошептал доктор, снимая пенсне.
– Ах, абсес? Ах нельзя?.. А ну-ка пошли во двор, там хлопцы, друзья Николкины, познакомиться с тобой хотят.
Вика воткнула в глаз бойцу ствол браунинга.
– Вон отсюда! – зазвенел девичий голос. – Два раза повторять не буду.
– О, да это, никак, краля Щусёва?.. – разглядел её одним глазом боец. Улыбаясь, убрал пистолет в карман. – Ну, хорошо. Как скажешь, красуня.
Вика ткнула сильнее.
– Пошёл!
Лицо бойца дёрнулось от боли, но улыбаться он не перестал.
– Как скажешь…
– И чтоб ни ногой сюда больше.
Лысый, пятясь, вышел.
– Вы это имели ввиду, Пантелеймон Карлович?
– Вроде того, – ответил врач, снова надевая пенсне. – Спасибо вам, Виктория Евгеньевна.
– Вика.
– Да, извините. Вика. Спасибо.
– Не за что. Я договорюсь насчёт охраны. Если кто-нибудь ещё позволит себе нечто подобное, клянусь, он будет расстрелян.
– Ну, зачем же так жестоко…
– Ничего. Революцию не делают в белых манишках.
– Скажите, – неуверенно поднял на неё глаза доктор, – а вы правда… С Щусём?
– Зачем вам это?
Он смешался.
– Извините.
– В конце концов, это моё лично дело.
– Он же убийца, маньяк.
– Мы все тут не ангелы.
– Извините ради бога.
– Ничего. До свидания, Пантелеймон Карлович.
Она последний раз оглядела больного и вышла.
«Красавица, – думал, глядя на неё Сенин. – Валькирия. Дева-солнце»…
Странствия Соловьёва
Дни шли за днями. Отражались в спокойных глазах большого седого человека. Соловьёв ходил по дорогам, смотрел на вздыбленную войной землю: ощетинившиеся стволами бронепоезда, полёгшие конные лавы, разбитые орудия, сожжённые и рухнувшие хаты, поля в подсохших рубцах могил…
Из конца в конец вывернутой наизнанку страны шли увешанные оружием людские колонны, били в землю копытами, как в барабан, злобные боевые кони, танковые гусеницы выжимали текучую грязь, а травы, высокие, как дети, покорно и трудолюбиво скрывали следы войны, прятали уродства и язвы матери-земли.
Шумела тонкая листва, одинаково радушно принимая под покров зелёного буйства и своих, и инородцев. Ветер играл гривами коней, чубами хлопцев и косами девушек. Всё цвело, билось и полыхало разноцветной чумой, захлёстывало избытком жизни, растекалось песнями, боевыми криками, стонами умирающих, влюблённых и рожениц.
Соловьёв научился ходить в этом действе бесшумно, как тень, и незаметно, как кровоток под кожей. Иногда ему казалось, что его и вовсе нет, пока он не подаст голос или не тронет кого за руку, прося хлеба.
Его подкармливали