Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность. Виктор Мануйлов
Петрович пригляделся на свету и вывел, что Зощенко удивительным образом похож на пастора, особенно своим широким узким ртом, стало быть, и распятие тут очень даже к месту.
– Присаживайтесь, – пригласил хозяин, показывая рукой на диван.
Сели. Зощенко в кресло, укрытое белым чехлом.
– А вы в ту не воевали? – спросил он, и Алексею Петровичу показалось, что спросить тот хотел о чем-то другом, но не решился.
– Нет, я тогда в гимназии учился, – ответил Алексей Петрович и, подталкивая хозяина к незаданному вопросу и помня кое-какие слухи о его прошлом, осторожно задал свой вопрос:
– Вы, поговаривали, пошли на войну добровольцем…
– Ну что вы! – удивился Зощенко. – С какой стати! Хотя, в известном смысле… Поначалу война была весьма популярна среди тогдашней интеллигенции… Это уж потом… Блок, как вам известно, тоже был в армии.
Судя по всему, Зощенко чувствовал себя не слишком уверенно, и речь его, странным образом, очень походила на корявую речь его героев. Видать, привык к ней, сросся и даже не замечает этого. Можно себе представить, как он презирал тогдашнюю солдатню – эту колеблющуюся то в одну, то в другую сторону темную массу, не способную выразить даже на родном языке свои желания. Может, оттуда и его трудно скрываемое брезгливое отношение к власти и презрительно-ироническое отношение к своим героям. Хотя, если разобраться, вполне нормально, что народ говорит на народном языке, интеллигенция – на интеллигентском, а иные даже и на литературном, военные – на военном и так далее. Но, по твердому убеждению Алексея Петровича, автор должен говорить на своем языке, а его герои – на своем.
Алексей Петрович мысленно усмехнулся, заметив, что и сам заговорил на зощенковском языке, и тут же решил, что долго задерживаться нет смысла, и перешел к делу:
– Вы, наверное, знаете, Михал Михалыч, что есть идея создать нечто вроде энциклопедии художественных произведений о войне. Как некий итог осмысления минувших событий. Но более всего эта идея направлена на то, чтобы привлечь писателей к военной теме. Я знаю, многие еще только пишут или собираются написать, дело это не скорое, по горячим следам не у всех получается объективно оценить наши неудачи и победы. Большое, как известно, лучше видится издалека. Я знаю, что у вас что-то есть на эту тему. Ваши рассказы о партизанах я читал. На книгу это не тянет. Если у вас имеются какие-то планы на этот счет…
– Да нет, знаете ли, никаких планов нет, – вклинился Зощенко в плавную речь Алексея Петровича. – У меня несколько другой жанр… Хотя я безусловно понимаю все значение… И сам когда-то принимал участие, но это было давно, и война была другой…
– Да, я это заметил: немец у вас из той войны, не из этой. И русский солдат – тоже.
– Пожалуй, вы правы, – потускнел Зощенко. – Видите ли, меня больше интересует не сама война, а, как бы это сказать, ее комическая сторона. А в этом смысле все войны одинаковы… Нет, это не совсем точно… Хотя, с какой стороны посмотреть… Вот, у Гоголя… Впрочем, я вряд ли могу быть вам чем-то