Ангел пригляда. Алексей Винокуров
катались у него в горле, словно камни, – твердо, еле слышно. Потом вдруг прорвало – посыпались, как с горы. Били прямо в череп, стучали. Подскакивали. Все там было: и про ублюдков, и про мать, и про место, в которое им всем бы сейчас пойти – и тем, и этим, вместе со своими пушками и «градами».
Гоблин секунду стоял, не веря ушам, потом обернулся. Совсем близко доктор увидел гнилую щель его рта, узкий прищуренный глаз – и тяжелым магнитом, смертным колодцем потянул взгляд черный ствол автомата, снятого уже с предохранителя. Доктор сглотнул последнее слово, хотел забубнить, вроде как не вслух, про себя было говорено, но потом махнул рукой – давайте, чего уж там! – а сам боялся.
Ствол все маячил дырой, страх чернел, дулся в горле пузырем, грозил удушить еще до первого выстрела. Но вдруг не выдержали, закачались, лопнули орки, заржали во весь голос – нестрашно, весело, необидно даже. И главный их, пузатый, тоже ржал, как лошадь. Ясинский сперва заморгал глазами – как прикажете вас понимать? – потом дошло, осенило. Смешно им, видите ли, что штатский доктор, пилюлькин гребаный, клистирная трубка выражается как нормальный, как реальный пацан, как мужик, мать его ети! Давай-ка, доктор, вали поздорову к своим психам, не искушай добрых людей, а то ведь ни для кого пули не жалко, тем более – для интеллигента…
С тем и отправился Ясинский восвояси, в больницу, кляня про себя всех орков на свете – и здешних, и тамошних.
Сейчас, осыпаемый легким снегом, шел он по городу к аптеке, и пятилась перед ним метель, отступала, тушевалась. То ли вверху где-то, то ли, наоборот, прямо из преисподней дали грозный сигнал, и пурга опала, прильнула поземкой к земле, а город проступил в холодном воздухе прозрачный, как мираж.
Мираж этот, правду сказать, был нерадостный. Здания стояли, уродливо и мертво скалясь обколотыми окнами, – словно чудовищный жук-короед выгрыз из них все внутренности. Машин не было видно вовсе, а которая появлялась, та норовила прошмыгнуть побыстрее, водитель в ней беспрестанно крестился, закатывал глаза, хотел притвориться мертвым, чтобы целились не в него. Лежала поперек тротуара чисто выметенная взрывом обшарпанная дверь, редкие прохожие огибали ее осторожно: вдруг под ней мина, не рвануло бы! Метель милосердно присыпала раненый наст, еще вчера искромсанный стеклом и лысыми ветками, будто погулял тут раздухарившийся вор, подписал гигантской бритвой окрестности.
За спиной раздался пронзительный детский крик. Доктор вздрогнул, присел, пригнулся, окунулся в придорожную поземку. Оттуда только, из мелькающей снежной нави, посмел обернуться назад – готовый ко всему, к страшному. Но сзади никого не было – ни ребенка, ни взрослого, только выл обезумевший кот с отстреленным хвостом, по виду сирота, горемыка. Хвост не заживал, кровоточил слегка, кот стыдливо прятал обрубок между ног, с пятнистой морды придушенно глядели зеленые глаза, родственники неизбежной беды… В другое время не задержался бы Ясинский, уступил бы коту дорогу, как положено, но сейчас… сейчас все они были союзники на этой