Пуговица Дантеса. Виктор Сенча
дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, – не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий…»[34]
Пушкин раздражён и даже растерян. По сути, он на грани истерики. Ведь нужно было быть просто слепцом, чтобы не замечать, как за его (его!) женой открыто волочится «какой-то шаромыжник» – то ли д’Антес, то ли Геккерн – чёрт бы их побрал, этих шельм!..
Его воротит и от друзей, и от знакомых, не говоря уж о французе. Да, он целиком и полностью доверяет своей жене, не допуская мысли о каких-либо шашнях между Натали и этим «шаромыжником»[21]. Слухи – всего лишь слухи. Бред! Но… Но сердце вновь и вновь сжималось от стальных тисков, а голову заволакивал туман. Мука!..
И всё же Пушкин продолжает верить жене; и даже отпускает одну на балы. Хотя от этого ещё тяжелее. Ведь она не одна: где Натали – там обязательно Дантес! Петербург гудит. Всё громче и громче. А ведь для ревнивого мужа и шёпот – гудок! Колокольный звон, набат!..
От происходящего поэт лишается покоя. Волокитство французика уже всем бросалось в глаза; слыша слащавый голос ловеласа, хотелось ощущать в руке стальную рукоять пистолета. А она! Хороша кокетка! Похоже, окончательно увлеклась…
Графиня Фикельмон, январь 1837 года:
«Она веселилась от души… пока один француз по фамилии Дантес, кавалергардский офицер… не стал за ней ухаживать. Он был влюблён в течение года… живо ею восхищаясь… Но он постоянно встречал её в свете, и вскоре… стал более открыто проявлять свою любовь… То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность… вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине. Казалось при этом, что она бледнее и трепещет под его взглядами, но было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности» [35].
Вот ещё один очевидец – князь Пётр Вяземский:
«В зиму 1836–1837 года мне как-то раз случилось пройтись несколько шагов по Невскому проспекту с Н.Н. Пушкиной, сестрой её Е.Н. Гончаровой и молодым Гекерном; в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для меня это был первый признак разразившейся драмы. Отношения Пушкина к жене были постоянно дружеские, доверчивые до конца его жизни. В реляциях отца моего к друзьям видно, что это невозмутимое спокойствие по отношению к жене
Шаромыжник – популярное в те годы прозвище иностранцев, в частности французов. Истоки следует искать в 1812 году, когда «Великая» наполеоновская армия, измученная холодами и партизанами, превратились в толпу обмороженных и голодных оборванцев. Встретив русских крестьян, они просили чего-нибудь поесть, обращаясь к ним «сher ami» («мой дорогой»); на русский лад – «шер ами», откуда и «шаромыжник».