После завтра. Артем Краснов
сесть с ледяную воду, я знал, что другого пути нет, это вызывало во мне животный ужас. Я сидел неподвижно. Я парализовал себя, чтобы выиграть время.
– Ты чего? – устало и нежно шевельнул отворот телогрейки Максимыч. – Опять мотор барахлит?
– Ага, – я снова взялся за грудь, сбив фуфайку и сморщившись. – Не гожусь я сегодня…
«Не поверит», – мелькнуло в голове. Никогда не жаловался, и тут вдруг…
Я лгал не кому-нибудь, я лгал Максимычу, а Максимыч ужас как не любит всей это подковерщины. Да имел ли я право?
Давай, Гриша, решайся, раз, два, три… Гриша, либо сейчас, либо никогда. Сказал «нет» и все. А дальше будь что будет. Получишь от Максимыча его фирменный взгляд, черный взгляд из окопов его темных глазниц. Получишь – ну и что? Терпи и живи дальше. Раз, два, три…
Так ведь не отстанут… Я Максимыча знаю. Ну-ка, взял себя в руки, дрянь такая, и говори: не буду. Как в армии умел: не буду и все. Хоть режьте, не буду.
Нет, не идет. Не идет. И выпить тянет, аж руки трясутся. Если не пить, что тогда? Домой?
В голове поплыло утро, и Машка у зеркала, дочь моя, с ее проколотой губой. Вот дурочка! «Папка, ты у меня классный, но ничего не понимаешь в жизни, потому тебя и обманывают», – чмокнула в щеку и убежала. А Верка орет: «Что ты ей не скажешь?». А я черт его знает, что сказать. Сам в юности волосы покрасил… А Машка хорошая, глупая еще просто. Меня ни в грош не ставит, с каким-то подростком связалась, как с цепи сорвалась, дурочка…
Гриша, не отвлекайся. Гриша, пора. Самое тяжелое в моей работе – ломать, ломать себя через колено.
– Мужики, я с вами посижу, а пить не буду… Не надо мне… – сказал я быстро.
Костя оживился:
– Ну, жаль… – протянул он. – Давай, Степан Максимович, наливай. Мне бежать скоро.
– Ты погоди, салага, – оборвал Шахов. – Ты че, Гриша, на работе утомился? Не ел, поди, ничего? Смотри у меня… Мало нас, настоящих, осталось. Давай-ка двадцать капель для инаугурации.
Он поднял пустой стакан. На клейком стекле отпечатались пальцы.
– Нееее… – остановил я. – Не могу сегодня. Верке обещал, а тут еще сердце… Ну, прости, Максимыч.
Я застыл, внутренне остановился, как человек, ожидающий удара сзади. Я смотрел не на Максимыча, а чуть наискосок, на сваленные у дальней стенки чугунные радиаторы, и лицо Максимыча чернело справа, покачиваясь. Надо смотреть в глаза, но стыдно, ой как стыдно!
– Как знаешь, – сказало лицо.
Максимыч пригладил рукой тонкие свои, черные волосья, облепившие голову, как тина, и перевернул мой стакан.
Обиделся? Вроде не обиделся. Не поймешь.
А лучше бы обиделся. Легко они меня как-то на берег списали… Хотя это неплохо… Нужно терпеть, терпеть…
Не люблю подводить людей, а уж врать – последнее дело. Да кому врать? Максимычу! Не умею я врать. У меня на лице все написано. Я даже Верку-то провести не могу, а тут Максимыч.
Стыдно, очень стыдно. Сам не люблю,