Радостный Суд. Домовая книга – 1. Игорь Галеев
судили хотя бы на глазах толпы, демонстративно и публично. Я бы с удовольствием совершил акт самоубийства, но назавтра вся пресса промолчала бы, обо мне и строчки бы не осталось, или же таким придурком разрисовали, что самому противно бы стало при звуке собственного имени. Те же братья Жёлтые и весь ареопаг давно на корню скупили все издания. Так что Христу было полегче, совсем малость, но всё-таки…
А мне приходилось прятаться в собственном Доме и благодарить воров за то, что они дозволили в нём чаи гонять. «Была у зайца избушка лубяная, а стала ледяная».
Но мой Дом всё-таки строился и наполнялся жильцами. Это меня утешало.
Ночами я не выдерживал и отправлялся путешествовать по его лабиринтам – этажам, коридорам, лестничным пролётам, балконам и потайным лазам.
Я сделался привидением в собственном Доме, его глазами и ушами, его воплощённой идеей. Идеей во плоти.
Мне отвели крошечный уголок, меня унизили и растоптали (без преувеличения и жалобных интонаций). Меня – одарённого, состоятельного и молодого – превратили в ноль, ни во что, в пустой звук – так им хотелось.
Тут читатель (самый умный) начнёт трястись от хохота: «Как же у человека, имеющего семнадцать миллионов с хвостиком в американской валюте, не оказалось деловых связей, друзей, партнёров по бизнесу. Всё это блеф и ерунда. Не верю!»
Что здесь мне возразить? Я очень гордый человек, свободолюбивый и совестливый. Я человек внешне и внутренне красивый. Талантливый необычайно. Периодически удачливый. Колкий на язык. Кто же такому не позавидует? Кто не возрадуется моему грандиозному падению? Кто при этом не почувствует себя увереннее и не оценит своего превосходства? И к тому же, у всех свои проблемы. Приходил, правда, ко мне Ванька Охлобыстин (мы с ним приятели), восторгался моими талантами, сочувствовал и распинал нуворишей, в православие звал, в христианское искусство.
– Вань, – сказал я ему, – ищи дураков в другом месте.
Он обиделся:
– Ты индивидуалист конченный, твоё язычество – бесовство элементарное, сгоришь в гиене огненной.
– Ванька, подожди, давай я тебе ноги помою, чтобы ты ещё возвышенней себя почувствовал! – но он только дверью хлопнул.
Как мне, такому ядовитому, помогать и сострадать. Сам сдохну.
Запил я тогда сильно. В депрессию ушёл. Но стихи писал, много и всё классические – сопли и вопли.
Зачем-то играем мы оба.
Горят за спиною мосты
И хлопают крышкою гроба,
Но мне улыбаешься ты.
Ужастики просто какие-то лирические…
Все в моём Доме люди чинные, ухоженные, свежевыбритые, ладно одетые, охрана в вестибюле. Меня за исключение принимают, Люмпеном прозвали.
– Ну что, Люмпен, не сдох ещё?
– Не сдох, братцы, не сдох, – звеню я бутылками.
– Ну, подыхай скорей на здоровье.
Такие вот у них шуточки. Сидят, развалились, морды счастливые, а я в собственном