Плач по Блейку. Андрей Тавров

      Птица летит птице навстречу,

      к себе приближаясь, к себе приближаясь, к крику.

      Не видно зеркала, и к зайцу бежит заяц.

      А белые ноги и белая грудь

      дрожат от натянутых изнутри пружин.

      И рыба плывет к рыбе.

      Чжун юн, говорит Кун-цзы, держись середины.

      Но зеркала нет.

      Встречаясь, они исчезают,

      чтоб появиться в ангеле

      или в кабане, или бумажном кораблике,

      в чашке кофе, в ампутированной ноге,

      в ночной фиалке, реже в человеке.

      Рыба это не рыба, это почти рыба.

      Буква это почти буква, а тело почти тело.

      Шрам это почти шрам.

      Мы с тобой нащупывает друг друга

      как медузу в вазелине желеобразными пальцами.

      Мыслит ангел вещами,

      а вода рыбой,

      и то, что не изменится в мертвом

      или в дереве,

      и есть середина.

      Воздух, как лев, лежит и лижет себя,

      вылизывает золотой завиток,

      что август-иероним переписал, сопя

      в сухую книгу реки, в световой глоток.

      Лев уходит на водопой, к музыке береговой,

      буква скользит над водой,

      а ты исчез, словно лишний вес,

      отраженный косой косой.

      Соберешь себя разве, тварь, из хлопка на том берегу,

      из мелка в деревянной школе, чей мучим след?

      из белой юбки, задранной на бегу,

      с которой, крестясь, пошел по бассейну свет?

      Мальчик на самокате, чайка, куски

      льва – то сгустятся, то снова жужжат осой,

      липа цветет не с той световой руки,

      не обнаружить себя не обнаруженным собою собой.

      Стеклянные дирижабли парят над Москвой —

      разжиревшим городом лишних букв,

      неразличимы в небе, как ангел в степи пустой,

      как шваркнуть в воду стеклянный бой —

      не перевернет его плуг.

      Стеклянные дирижабли, щурясь, шевелят волну,

      добавляют шелеста липам, хвалы холмам,

      запятую Иерониму и Иеронима – льву,

      из живых их никто не видал, даже Аллах.

      Их отсвет – в ветре, от них скулы воют в любви

      и голова прозрачна наутро в ответ,

      когда с переметной искрой в глухой крови

      поднимает тебя на дюйм позвоночный свет.

      Я шел как пауза меж двух остальных —

      разбитой колбой и распавшимся колесом,

      и меня не было ни в ребре, ни в памяти их,

      стеклянные дирижабли рассматривали мой висок.

      Блейк говорил мне ржавчиной лепестком

      лоб изломан как углем утюг

      речь его внутрь языка ощупывала планеты

      выдохи мертвых от коих

      всходил он как воздушный шар из