Культура поэзии – 2. Статьи. Очерки. Эссе. Юрий Казарин
стало богаче. Вот и всё. Пока всё. Такие дела.
Молния в сверчке: время и время
В конце апреля выпал серьезный снег: он валил отовсюду три дня, а потом в течение недели его носило ветром с места на место, вспучивая крыши домов, навесов, бань и беседок, наметая белухины горбы поперек дороги. Мело, вихрило так, будто сухую воду в виде снега вкручивали, как саморезы, во все щели, в землю, в сад – и выкручивали обратно, кроша предсосулечное вещество и взвихривая его над всем, что не было снегом. Завируха…
Птицы уже прилетели – с дальнего и ближнего юга: хищники из Средней Азии и Казахстана, остальные из-за моря. Сквозь снежную бурю пара серых цапель пробивалась к реке Утке;
пять диких уток, вибрируя от холода, летели в пойму Чусовой;
скворцы где-то попрятались – в деревне, в деревянном, – и скрипели, как шуруповерты, пугая кошек и самих себя; из леса прилетели – вернулись – снегири, синицы и свиристели; а над снежными грядками кружились стайки зябликов, первых овсянок, чечеток и полевых воробьев.
Снег повернул время вспять. Остановил его – и повернул. Пространство придушило время – любое: биологическое, ментальное, мнемоническое, календарное, психологическое, рациональное, одним словом, традиционное, привычное, – и только астрономическое время крутило планету, как этого требовали кинетика и гравитация. Я зачерпнул из мешка с поволжским подсолнечниковым семенем двухлитровую кастрюльку, вынес её в снега, пробрался через сугробы, намёты и перемёты к навесу и высыпал семечки на длинный уродливый, но крепкий стол, служивший мне верстаком, – и вернулся в дом. Через пару минут налетели зяблики, овсянки и синицы. Потом к ним присоединились снегири, чечётки и воробьи, и, наконец, под навес спланировали огромные сойки – сразу три. Трижды в день я выносил птицам семечки в кастрюльке. Синицы и сойки помнили меня как кормильца с зимы – и не улетали. Зяблики и остальные лишь сторонились, отлетали недалече, метров на пять, чтобы через полминуты вновь наброситься на семечки. Всё это продолжалось дней пять. Семечки мои отодвинули птичью смерть. Договорились, так сказать, с вечностью. Между зимой и весной образовался зазор, пробел. Снежный. Между временем (жизнью) и вечностью (не-жизнью) образовался тамбур. Семечковый. И – наступило беспространственное время во вневременном пространстве.
Когда кто-то произносит существительное «время», он прежде всего говорит, уточняет, выясняет, идентифицирует своё местоположение относительно другого места. Куда как сложнее и страшнее определить (и – назвать) своё времяположение: оно неопределённо и неопределимо; сорокалетний Мандельштам выглядел стариком, а шестидесятилетний Пастернак – молодым человеком. Возраст пространства, плоти – это всего лишь состояние этих субстанций: юность, детство, старость, младенчество – суть состояния не времени, а вещества пространства (человеческого вещества). Люди чаще имеют дело со временем астрономическим и социальным (историческим) – первое весьма кратко (млрд лет – мгновение в световом тысячелетии), а второе иллюзорно, так как оно придумывается, планируется и осуществляется не по законам природы, а по произволу общественного и персонального договора. Однажды мне, руководителю в те поры Союза писателей, предложили